А помнишь того мальчика, что пригласил меня на святочный бал, запинаясь, краснея, как закат над Хогвартсом?
Помнишь, как мы танцевали всю ночь, смеялись неуклюже, сбивались с ритма?
Помнишь наш первый поцелуй — робкий, мягкий, совершенно неумелый?
Тогда так и не появились "мы" — может, потому что
мирное время было не для нас?

Ты стал моим "а вдруг", когда все рушилось, когда стены дрожали от криков, а в окнах было больше тьмы, чем света — ты был рядом. Не как друг. Не как просто союзник. Ты был тем, кто стоял между мной и смертью. Кто держал меня за руку, когда казалось, что я больше не смогу. Кто плакал тихо, чтобы никто не увидел, и смеялся громко, чтобы мы не забыли, что живы.

Я помню, как ты закрывал меня спиной, как содрогался от боли, но не уходил. И как шептал мне, что мы должны — выстоять.

                                                      не умереть.
                                          не сломаться.

Мы не любили друг друга, правда? У нас не было времени на признания, на цветы, на письма с подписью "всегда твоя". Были тени в коридорах, изломанные тела, кровь на пальцах — и твои губы, тянущиеся к моим, будто единственное, что еще можно спасти. Иногда мне кажется, что мы с тобой были перемирием в войне, которая шла на всех фронтах. Слишком много боли, чтобы говорить о любви. Слишком много нежности, чтобы это назвать просто выживанием. Ты был теплым одеялом в холодном подземелье, ты был моей тишиной, когда в ушах звенело от криков. Ты был моей опорой в аду, который никто потом не вписал в учебники. Там, где тишина после пыток звучала громче боли.

Ты — рука на моей шее, когда я переставала дышать от боли, и голос: "еще чуть-чуть, Джин".
Ты — тот, кому я верила телом, когда душа больше не хотела ни к кому прикасаться.

Ты ведь знал, да? Что я люблю его. Что любила всегда — с детства, с глупости, с неумелых писем и исписанных страниц в дневнике. И ты все равно — остался.

Для Гарри я всегда была солнцем, для тебя — луной.
Тихой, яростной, вывернутой наизнанку.

Я влюблялась в тебя так, как вдыхают перед прыжком — зная, что это не навсегда, но без этого не взлететь. И нет, я не собиралась в тебя влюбляться. Это просто случилось — где-то между "держись" и "если сегодня конец, я хочу быть с тобой".

Наши тела не искали любви. Я целовала тебя, потому что мне нужно было быть живой. Я держалась за тебя, потому что иначе бы — утонула. Ты касался меня так, будто этим мог сдержать все зло и, может быть, на мгновение — сдержал. Это было не из любви, но из боли. Из нежности, которой мы так боялись. Из живой ярости, что мы еще можем чувствовать, трогать, быть. И ты держал меня так, словно этим спасал свой мир, а я — позволяла, словно этим спасала свою душу.

мы знали: время у нас — взаймы.
каждый поцелуй был украден у смерти,
каждое касание — как заклятие против одиночества.

Я помню твое дыхание у себя на шее. Как ты просыпался от кошмаров и извинялся, будто это было преступлением. Как ты закрывал собой младших, и как я закрывала собой тебя, когда на нас шли вчетвером. Скажи, ты вспоминаешь? Тот вечер, когда мы тащили истерзанного второкурсника к мадам Помфри, а потом сидели на полу в лазарете, и ты смеялся так, как будто войны не было? Ты тогда сказал, что мы выживем. И я поверила.

Иногда я думаю, что ты был моей спасательной шлюпкой в разгар шторма. Не домом — его я искала в другом. Но укрытием — местом, где дышать было можно, даже если отовсюду тянуло гарью и страхом.

Но он вернулся.
И я выбрала его.
Я всегда его выбирала.
Но ты — ты был тем, кто держал меня, когда я падала.

он — моя весна.
ты — мой февраль.
холодный, обжигающе честный,
тот, в ком я отогревалась, прежде чем снова зацвести.

мы выжили
                                                        каждый по-своему

Но знаешь, что странно? Я все ещё помню, как пах твой шарф. Как ты смеялся, если сильно нервничал. Я до сих пор иногда думаю, что если бы все сложилось иначе — может, мы бы были…

                              …только не знаю, кем.

Сейчас мы даже смеемся. Ты присылаешь смешные открытки, а я целую тебя в щеку на праздниках. Мы — правильные. Нормальные. Живые. Но когда мне плохо, я знаю — ты почувствуешь, и когда тебе — я тоже. Мы просто молчим. Обо всем, что было между. И обо всем, что осталось.

но хандра там вздорная, горькая, не моя

преданный? это первое, что я вспоминаю о тебе, когда просят сказать, какой ты. хотя, кто спросит?
ты победитель, ты боец, наше трио украшало все газеты после 2 мая 98 года.

я знаю тебя, знаю, как ты спишь, какой хмурый по утрам.
а еще знаю, как ты укрывал Гермиону теплым одеялом, зная, что где бы мы не останавливались - было чертовски холодно.
за время нашего "седьмого" курса случилось многое, а другое осталось за кадром, ведь важнее было выжить.
что-то спасти, но не себя. и ты спасал - нас всех, пока я думал лишь о том, что надо закончить, довести дело до конца, ты ставил меня за шкирку на место, напоминая, что на самом деле было важно.
как бы мы не кричали друг на друга, дрались? да. мы оставались тем, кто умеет выплюнуть правду друг другу в лицо, а потом разойтись по углам и не держать обиды.

это не требовало доказательств, такая безусловная дружба.
больше.
ты показал мне этот мир, магии. был таким же ребенком, легко ввязываясь со мной в полноценные приключения пиздецовые каникулы с летальным исходом.
ты поделился частью своей семьи: полностью, без остатка. не ревновал, когда Молли меня обнимала и считала своим сыном, хотя было правда? пока не вырос и не понял, что родные дети навсегда роднее всех вокруг.

ты оставил часть себя в битве за Хогвартс, но мы остались связаны цепями и лентами, с прошлым и расплывчатым будущим. мы так и не поняли, когда успели так быстро повзрослеть, цифрой в документах, но не внутри; так и продолжали оглядываться на "восьмом" курсе, когда вернулись закончить школу. словно вот вот и выйдет кэрроу из-за угла, лестрейнджи - все они виделись в страшных снах. первое время даже почти не спали, было настолько непривычно быть снова студентом, поэтому сидели молча, смотрели на яркое небо со звездами, удивляясь, как ему удалось сохранить все тот же блеск и внешний лоск.

ты прошел со мной весь этот путь, как брат, которого у меня никогда не было.

и проходишь вновь, окунаясь в новые проблемы, толкая в лужу со звонким смехом; наблюдаешь за моей внутренней паникой, когда родился Джеймс.

черт, я ведь так мало говорю тебе спасибо, Рон. нужно ли оно тебе или картинно закатишь глаза и пойдешь дальше?
в тебе всегда было так много этой жизни: яркой, насыщенной, а теперь? удается ли тебе выживать наедине с собой? может поэтому ты не простился ни с кем? не смог никого похоронить и не привык к тишине. слушать себя - хуже всего.

праздно угарнуть всем врагам в лицо

а сейчас? рон, остались ли у тебя силы защитить самого себя?

можно только, только, их не боясь!

от Джинни:
я не боюсь стать пеплом в твоих объятиях
я хочу быть небом под твоими ногами

мы с тобой выросли в доме, где стены помнили больше, чем мы сами.
где осколки чашек собирались чарами, но разбитые чувства — руками.
ты был для меня — целым миром.

не старшим братом, не защитником, не тем, кто носил меня на плечах, а… чем-то больше. ближе.

помнишь лето, когда мне было девять? мы прятались в амбаре, укрываясь от жары и маминых поручений. там пахло сеном, старой древесиной и тобой. ты читал мне книжку — глупую, про гоблинов и рыцарей — я слушала не слова, а голос. и тогда — впервые — мне захотелось лечь рядом, не потому что страшно, а просто… потому что ты рядом. твои пальцы неосознанно гладили мою ладонь. ты смеялся, когда я пыталась заплести твои волосы — не возмущался, просто терпеливо ждал, пока я закончу. ты позволял мне быть рядом. всегда.

а однажды, ночью, я пришла к тебе — кошмар. просто кошмар. ты не спросил, не заговорил, просто откинул одеяло и прижал к себе, как тогда, в самом начале жизни. и я лежала, вжимаясь в твоё тепло, слушая, как бьется твое сердце — ровно, сильно, будто для нас двоих. ты — как дом, в который не пускаешь всех подряд.

ты был моим утешением. моей тишиной.
и, может, уже тогда — моей первой любовью.

когда Гарри казался недостижимым светом, ты был рядом — реальным. землей под ногами, ветром в спину, рукой, что дергала за локон, когда я плакала втихую, спрятавшись за деревом. мы росли плечом к плечу — ругались за метлу, дрались за ерунду — и вдруг стали тишиной друг для друга, странной, вязкой, где слов стало меньше, а взглядов — слишком много.

ты стал выше, голос — ниже, а взгляд — тяжелее. я ловила его на себе чаще, чем ты, наверное, хотел. или чем я хотела признать. все вокруг казалось прежним: те же стены, те же звуки, те же завтраки, где мы перебрасывались хлебом через стол. но в воздухе — что-то изменилось. мы почти не касались друг друга. почти. разве что случайно — локтем к плечу в коридоре, когда я проходила мимо. или ладонью к ладони, когда передавали что-то за ужином. но в каждом «почти» таилось больше, чем в поцелуях.

помню, как однажды мы остались одни — редкость, почти невозможность. ты сидел на полу, чинил какую-то ерунду — сломанный будильник, кажется. а я села рядом. просто рядом. дышали в одном ритме. и смотрели, не отводя глаз.

не знаю, кто наклонился первым.
может, ты. может, я.

но поцелуй был — нерешительный, удивленный. он длился мгновение и вечность. и когда мы отпрянули — никто не извинился. ты лишь тихо сказал: «нам нельзя». а я кивнула, хотя внутри все пылало: а если все-таки можно?

мы пытались быть «нормальными». ты — мой брат, а я — твоя младшая сестра. но это было слишком большим для нас — слишком странным, слишком… близким. мы пытались отгородиться от этого «чем-то другим». шумом, ссорами, Лавандой, Дином, Гермионой, Гарри. но я всегда возвращалась домой, в кухню с запахом яблок и твоим свитером на спинке стула. между нами все равно оставалось это дыхание, это прикосновение, от которого мурашки до края позвоночника.

мы никогда не говорили об этом вслух. о том, как война вошла в нас и осталась. как под кожей иногда зудит то, чего не должно было быть. как в тишине засыпаешь — и слышишь не дыхание, а крики. не дождь за окном, а взрывы заклинаний. как живешь, но внутри — будто все еще февраль. холодно. грязно. темно.

представь как будет страшно мне проснуться без тебя

ты тогда ушел с ними.
я не винила. я осталась. в развалинах.
в школьных коридорах, где было эхо нашего детства.

ты всегда был живой.

но когда мы встретились после всего, ты уже не смотрел так — твои глаза будто все время смотрели сквозь, куда-то внутрь — туда, где боль застряла, как осколок. но я помню, как ты засыпал на полу в общей спальне — свернувшись, будто снова в палатке, будто все еще в бегах. как ты не позволял никому прикасаться к себе — кроме нас.

и как однажды, когда я вошла в твою комнату, ты просто сел, молча, и уткнулся в меня лбом. ты дрожал тогда. тело твое помнило холод, и голод, и смерть. а мое — помнило твои пальцы. нам нельзя, но ночью — в комнате, где пахло дождем и дымом — ты все равно притягивал меня ближе, а я прижималась крепче. потому что ты был мой.

и потому что война не делает скидок на мораль.

а сейчас?
сейчас мы живем.
я смеюсь. ты шепчешь Гарри что-то на кухне. мы как будто нормальные.
мы — как остатки древнего заклинания, которое все еще действует, хотя его давно никто не произносил.

я люблю вас обоих. по-разному. и одинаково. как дышу.

я не боюсь стать светом твоей вселенной
быть счастливой монеткой в твоем кармане
я хочу быть честной, быть откровенной
я хочу любви между нами.