Под ее ногами шуршала пожухлая листва, по крайней мере, в тот момент, Клэри хотелось думать, что это листва или старые выпуски "нью-йорк таймс", за прошедшую неделю/месяц/год, коих обычно много валялось в таких вот темных проулках. Богом забытых местечках. А если учесть, какие твари обитали в таких местах, то и дьяволом эти укромные уголки были давно позабыты и позаброшены. Непривычно холодный ветер, для этого времени года, пробирал до кости, заставляя кожу покрываться мелкими показателями крайнего не уюта – мурашками; или это просто был очередной приступ страха, который она списывала на климатические явления, крепче цепляясь одеревеневшими пальцами за рукоятку клинка, чей свет освещал ей дорогу впереди. Озноб катился по спине, касаясь холодными пальцами каждого позвонка. Кларисса буквально чувствовала, как от каждого шороха волосы встают дыбом, а она все сильнее закусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не проронить ни звука. Достаточно шороха ее шагов, и, совершенно точно, позабытого стеле, где-то на тумбочке рядом с кроватью, в которой уже нет и следа ее сонного спокойствия. И, если быть честной, хотя бы сейчас, и перед собой, то, девушка, давно пожалела о том, что сунулась в этот проулок в одиночку. Ночью. Уже мысленно предвкушая тревожный взгляд Джейса, раздраженную Иззи и грандиозную выволочку от Алека. Неизвестно, что ее пугало в тот момент больше, ну, кроме шороха где-то за спиной. Волосы разметаются по плечам, при очередной повороте, лезут в лицо, заставляют щуриться. У нее дыхание, сбитое, поверхностное; сердце бьется рваным ритмом, качая по венам и артериям страх, чистый, ничем не разбавленный. Фрей давно призналась самой себе, что ей страшно, чертовски. Но упорство, мать бы сказала упрямство, продолжает подгонять ее со спины, заставляя проходить все дальше в проулок, который, совершенно точно, окончится тупиком. Фэирчайлд не знает, откуда ей это известно, но она в этом уверена. Как в том, что солнце встает на Востоке; у Саймона специфическое чувство юмора и полное отсутствие фантазии; а у Джейса глаза непередаваемого цвета, который не берет даже палитра карандашей, которые «позаимствовала» у Магнуса.
Здесь ей все кажется до абсурда знакомым. Будто бы она была здесь раньше. Ощущение до крайности противное, липкое, растекающееся где-то по спине, впитывающееся в кожу. Он, проулок, будто старый друг, которого не видела лет десять, а узнаешь, разве что по отдельным чертам или тому, что тебя окликнули по имени, ведь ты не изменилась, нисколечко. Она угадывает с точностью, что поверни налево, там будет обшарпанная вывеска, давно висящая на одной проржавевшей петле. А разобрать, что написано, с трудом можно и в погожий день, что уж говорить о поздней ночи, когда единственный источник света это ангельский клинок, не позволяющий хрупкой тени, что дрожит на стенах домов, сгинуть вместе с хозяйкой в пучине неизвестности. Клэри уверена, что дверь там будет не заперта. Да и зачем запирать давно заброшенное? Горло сжимает неприятный ком, на ум приходит сравнение с отелем Дюмор, в котором была не так давно.
Ступени под ногами скрипят одна за другой, будто играются, она молит ангелов о благосклонности к ней этой ночью, но, видимо, ангелы таких, как она, не хранят. Ибо очередной, раздающийся в тишине, скрип порождает многоголосое  эхо, разносящееся по всему дому, и если кто и не услышал ее появления, то только глухой. Фрей, в очередной раз дает себе мысленную затрещину, за излишнюю беспечность и забывчивость, минуя пролет за пролетом. Ее словно магнитом тянет куда-то вперед. Порождая в груди это чувство полной неопределенности. Пугающей неизвестности.
Старая дверь неприятно скрипит, когда девушка, легким прикосновением, толкает ее вперед. Чаша освещает помещение тусклым светом, совершенно не ярким, инородным. Но не это заставляет ослабевшие пальцы выпустить клинок из рук, совершенно не обращая внимание на глухой стук о деревянный пол. Страх - первобытный, животный в глазах матери. Клэри делает шаг вперед, давя в себе это детское желание расплакаться, тянет к женщине руки. Влага собирается в уголках глаз, неприятно пощипывая, мешая разглядеть самое главное. Третьего в помещении. Чьи-то пальцы больно сжимают предплечье, разворачивая к себе. Клэри с трудом улавливает чей-то крик, где-то на периферии сознания, похожий на ультразвук. Вызывающий лишь одно желание - заткнуть уши и бежать отсюда как можно дальше, забыв обо всем. Матери/чаше/Валентине/ войне, или что там еще ждет их, за следующим поворотом? Боль обжигающая растекается по телу, единственное, и,  последнее, что успевает заметить Фрей, темные радужки глаз, практически черные. Прав был когда-то Лайтвуд; как была самонадеянная, упертая примитивная, слабая и беззащитная - такой и умрет. Ее собственный клинок, так неосмотрительно оставленный у самого входа, прошивает тело, входя по самую рукоять. И это чертовски больно. Осознание нелепое, практически на грани с потерей сознания. Ноги слабеют. Она становится глуха к внешним раздражителям, единственное, что еще волнует, ее измученная мать, которая пытается подбежать к ней. Деревянный пол непривычно мягок, Кларисса делает последний вздох, что разливается свинцовой тяжестью по всему телу.
Она открывает глаза, сидя в темной комнате, в институте, все еще не до конца осознавая, что пережитое было лишь сном. Мокрая футболка, что когда-то позаимствовала у Джейса, неприятно липнет к телу, холодя кожу. Она перебирает пальцами влажную ткань, пытаясь убедить себя, что с ней все нормально. Сердце готово вырваться наружу. В голове набатом мысли, что не давали покоя там, во сне. Она знает это место. Девушка сжимает плотно губы, где-то в груди поднимает голову холодная решимость. Сейчас или никогда. Ей стоит проверить и наплевать, что на часах… Клэри  шарит рукой по прикроватной тумбочке, выискивая телефон, дисплей загорается почти мгновенно, когда она проводит  пальцем по экрану. Только перевалило за полночь.
Холодный пол кусает за ноги, будто бы противится тому, что сейчас должно произойти, и ей бы прислушаться к голосу разума, который твердит оставаться в этой комнате, лечь в кровать и постараться заснуть. Перестать изводить себя мыслями о пропавшей матери, которую, по заверениям Лайтвудов, уже начали искать.  О каких плодотворных поисках идет речь, Фрей не знает. Они восемнадцать лет прожили под боком у Нью - Йорксого института, но так и не были обнаружены, до последнего момента; о безумном отце, который стал главной проблемой института, снова. Которая, между прочим, ее, Клариссу Фэирчайлд/Моргенштерн, не должна была волновать. По лицу пробегает рябь, отвращение не так легко скрыть, даже при мысли, что кто-то назовет ее отцовской фамилией, а таких, Клэри знает наверняка, не мало. Слухи распространяются как костер в страшную засуху, быстро и без возможности остановить. Известие, что дочь Валентина объявилась в сумеречном мире, будоражит сознание общественности. И Клэри готова дать руку на отсечение, если ее не сожгут первой, как главную ведьму, если оправдаются опасения Клэйва относительно подозрительной активности бывших приспешников круга. В чем-то сумеречный мир совершенно не отличается от примитивного.
На плечи ложится холодная кожа куртки, руки сами собой тянутся к прикроватной тумбочке, зажимая тонкое стеле между пальцами. В памяти еще свежи воспоминания о допущенной оплошности, пусть и  не реальной. Но, вот в нынешней реальности, она такую глупость не совершит. Когда-то могла – не сейчас. Последствия могут быть фатальными, в первую очередь, для нее. Зеленые глаза цепляются за собственное отражение, и, в голове, в рое мыслей, можно найти ту самую, когда она стала такой? Где ее яркие футболки,  с детскими принтами, синие джинсы и любимые кеды, которые носила не снимая. Сейчас не только ее жизнь, буквально, вся она окрашена в черный. Она уже не выбивается из ровного строя сумеречных, быстро переняла с десяток возможных правил и постулатов. И внешний вид, кажется, тоже.  Фрей думает - слишком быстро. Но как бы она не одевалась, что-то неуловимое, все же остается в ее взгляде, природная затравленность, наивная надежда на лучшее и какая-то слабая беспомощность, сворачивающаяся кольцами на дне ее глаз цвета хризолита. В ней еще не удалось вытравить эту примитивную неуклюжесть. Кажется, уже пол института взяло на заметку, если слышишь грохот в коридоре или звон разбитой посуды, именно там ты найдешь Фрей. Девушка тянет край темной футболки вверх, рисуя на уровне первого из ребер руну, что позволила бы передвигаться бесшумно, кажется, о ней говорила Изабель, нехотя помогая убрать учиненный ею, Клариссой, разгром на тренировке.  Говорят, что люди учатся на своих ошибках.
Коридор ее встречает ночной тишиной. Тревожащей. Тихими разговорами дежурящих  в институте, гудением техники, где-то на первом этаже и относительным спокойствием, если не считать торопящегося по своим дела Черча, что одаривает девушку недовольным взглядом. Кажется, в этом месте ее не любит каждый второй, если учесть чету Лайтвудов - каждый первый. Макс говорит, что этому коту мало кто нравится, если честно, Клэри это нисколько не успокаивает. Если бы с жителями института была так же просто как с котом. Покорми и ты его друг навеки, Джейса не берем в расчет. Блуждающая улыбка касается губ. Вряд ли кто-то из Лайтвудов клюнет на еду, даже, с учетом, отвратительной готовки Иззи.
В ее голове часы отмеряют неровный счет секунд, когда она замирает около двери, в комнату Изабель, самую ближнюю от нее, пытаясь определить возможность того, что кто-то из ее новых знакомых сейчас не спит. Ей совершенно точно, не хотелось бы столкнуться с кем-то из них, потому, что придется объяснять, такой не свойственный для нее, в последнее время, вспомните о постоянных изнурительных тренировках и постоянных поисках нити, за которую можно ухватиться, чтобы та вывела к пропавшей матери, лунатизм. Да и чтобы она ответила?
В голове появляется прообраз неловкого разговора. В котором она бы теребила тонкими пальцами край футболки, пытаясь придумать достойное оправдание ее передвижениям ночью, по институту, без ведома Алека или Ходжа. Джейса, в конце-то концов. Сжимала бы карминовые губы в тонкую линию, слегка закусывая нижнюю, хмурилась, и, совершенно точно, отказывалась бы смотреть в глаза собеседнику. Потому, что ее глаза - зеркало души. Той самой, потрепанной, в которой потемки. Ночные сумерки, как в том проулке, в который тянет словно магнитом; том проулке, который находится в полутора кварталах от дома Люка,  в котором, когда-то, проводила недели две от летних каникул.
Ей бы собраться с духом и попросить помощи. Просто набрать давно изученный номер, который, даже стерев из записной книжки помнишь лучше, чем девять один один. Но мешает, что-то незначительное, казалось бы, совершенно не свойственное ее натуре. Гордость. А еще обида на то, что скрывали с матерью, что смотрели этим набившим оскомину жалостливым взглядом, когда снова и снова приходилось прибегать к помощи мага. Где-то на задворках сознания гуляет, словно перекати поле, мысль. Мешает совсем не это, просто рисковать Люком из-за своих проблем - выше сил. Кто-то называет это благородством.
Она шикает на кота, прикладывая палец к губам, смотрит практически осуждающе, на нарушителя ночного спокойствия. Ее спасительной тишины. А он, недовольно мяукнув, продолжает свое шествие. Впервые она сталкивается с незнакомым ей охотником на лестнице, спускаясь к главному выходу. И, даже несмотря на то, что внутри все холодеет, а ногти впиваются в ладони, она вздернув подбородок идя в нужном ей направлении. Минуя зал для тренировок и оружейную, в которой слышится гул голосов, так быстро, будто бы за ней гонятся демоны или сам Валентин. Она понимает, что если ее, кто-нибудь, сейчас остановят, весь ее план пойдет прахом, развеется пеплом по ветру. Ей кажется, что если дождаться рассвета, что было бы более разумно, в данной ситуации, та тонкая, связующая, нить, которая может привести к матери/чаше/Валентину - оборвется, снова. Им снова и снова придется искать новый край, за который можно ухватиться.
Толкая тяжелый дубовые двери, Клэри не в первой чувствует себя так, будто совершает одну из самых больших ошибок в ее жизни. Первая, у нее в списке, пожалуй, идея пойти в «пандемониум», следуя за хамоватым красавчиком. Улица встречает ее прохладой ветра, который пробирается под одежду, холодя кожу, остужая пыл и леденя душу. Девушка не позволяет себе даже оглянуться. Выходя испод защиты института, впервые, за долгое время, в одиночку. Она может кожей прочувствовать всю враждебность окружающего ее мира. Даже если это, всего лишь, зловещий шелест крон деревьев, которые окружают старую церковь. Она не сразу понимает, что шепчет, еле слышно в нарастающем гуле непогоды.
- Что же я делаю, - мысленно добавляя «ангел сохрани». Первые капли падают на лицо, заставляя жмуриться от неожиданного нарушителя ее [не]спокойстия. В тот вечер ей начинает казаться, что все вокруг против нее, и ее плана, который на тот момент кажется, практически идеальным. До примитивного глупым.