Все пошло кувырком с самого прибытия в Фонтейн и, судя по тому, как неумолимо росла гора поручений, сыпавшихся со всех сторон, это тенденция планировала задержаться. Сам не заметив, как это произошло, Путешественник в очередной раз оказался втянут в зловещие пророчества, чужие драмы, суды, интриги и расследования. Голова кипела, а Паймон, справляющаяся со всем — особенно стрессом — куда лучше него самого, совсем не помогала. Последние дни ей взбрело в голову, что до того, как они покинут гостеприимные улицы Фонтейна (выдвинувшись в более негостеприимные места), им непременно нужно еще раз посмотреть на выступление Лини и Линетт. Сначала она заговорила об этом осторожно, почти робко, памятуя об их последней встрече, но раз от раза распалялась все сильнее.

В очередной раз это произошло, когда они прошли на улицу, забитую артистами, дающими уличные представления. После Сумеру, где искусство долгое время находилось, мягко говоря, не в фаворе, Итэр все еще не мог привыкнуть к тому, как легко и просто жители Фонтейна выражали себя.

— Нам совсем не обязательно с ними говорить... хотя мы могли бы! Паймон просто не понимает, как в тот раз из шляпы...

Итэр морщится: разговор (монолог) вызывал у него ощущение схожее с зубной болью. Ноющее тупое чувство буравило голову, и он понял, что мотает ею, позже, чем это заметила Паймон, озадачено смолкнувшая и изобразившая на лице раскаяние.

— Ты правда так сильно на них злишься?

Она понимала — по крайней мере большую часть его чувств. Ведь они путешествовали вместе уже достаточно времени для того, чтобы научиться разбираться друг в друге. И не меньше — пережили, тоже вместе. Поэтому, разумеется, нелюбовь к фатуи испытывала и сама Паймон. Всё началось еще тогда — со вскрика, сменившего колкую остроту всегда бойкого барда; продолжилось штормовым ветром, бросающим морские капли в лицо; яростью, застилающей глаза и заполняющей легкие едким отравленным воздухом; усталостью от бесконечных попыток изменить саму реальность.

Каждый раз. Один регион за другим — все повторялось, точно на праздновании Сабзеруза.

Итэр не злился — вовсе нет. Он испытал настоящее разочарование в тот самый миг, когда осознал, что не сможет доверять Лини и Линетт. Что теперь он всегда будет ждать удара, момента, когда все карты, которыми Лини так виртуозно управляет, повернутся рубашкой вниз. Каждое слово будет встречено им с сомнением, любое утверждение — казаться выгодной манипуляцией, ловким трюком, отвлечением внимания. Разве не так строится каждое представление талантливого иллюзиониста? Лини так и сказал тогда: наравне с тем, что они принадлежат к фатуи, он упомянул свое ремесло, точно мысли Итэра – это не более чем незамысловатый детективный роман, в совсем тоненьком бумажном переплете. Книжка, на которую потратишь время ровно одной поездки по скоростным рельсам.

Главная проблема в том, что они Итэру правда нравились. Может, потому что до боли напоминали его самого и Люмин. У него слова застревали в горле, когда их руки естественно и просто соприкасались, а пальцы сплетались.

— Как думаешь, Чайльд знает что-нибудь полезное? Мы могли бы узнать больше о выходцах из Дома очага у него? — Итэр не может сдержать смешок, представив, как Паймон пробирается в крепость лишь затем, чтобы выведать у заключенного Тартальи подробности о его так называемых коллегах. — Или может быть у этого?

— Точно нет. — у него аж мурашки по спине пробежали, стоило только представить лицо Странника, задай они ему такой вопрос. — Послушай, Паймон, но мы прямо сейчас на представлении. Почему бы нам не посмотреть, что интересного здесь?

Так рассудило много людей в этот прекрасный солнечный и выходной день. Высыпавшие на улицы жители что-то обсуждали, повсюду в музыку вплетался смех, и Итэр увлекся тоже, продвигаясь сквозь толпу и останавливаясь то у рисующего прямо перед всеми на огромном холсте художника, орудующего кистью с уверенностью бойца, то около совсем юной девушки с лирой, создающей нежную мелодию. То и дело звучали аплодисменты и, честно говоря, Итэр невольно вспоминает как они же звучали в оперном театре, когда восторженно затаившая дыхание толпа наконец отмирала и спешила выразить свое восхищение.

— Пойдем скорее дальше, тут нет ничего интересного! — Паймон подлетает и хватает его за край шарфа, чтобы потянуть следом.

Итэр прекрасно знает откуда такое нетерпение: Паймон рассчитывает, что близнецы тоже выступают где-то здесь. И поэтому ему приходится сначала предложить ей остановиться у лавочки со сладостями, чтобы отвлечь, а затем принять участие в конкурсе по бросанию дротиков в небольшие шарики. В награду выдали не съестное, а игрушку в виде выдры размером с половину Паймон, но та осталась довольной, обнимая мягкий выигрыш и кажется на какое-то время позабыв о фокусниках.

Тут бы облегченно перевести дух, если бы только привыкший к опасностям и почти всегда бдительный Итэр не почувствовал совсем легкое и аккуратное движение. Мгновенно обернувшись, он увидел растрепанного мальчишку. Тот испуганно моргнул и тут же юркнул в сторону, скрываясь среди плотной толпы.

— Эй, стой! — лезть в сумку и не понадобилось, чтобы понять, что сегодня его ограбила не только Паймон.

Помогая себе локтями, не очень-то аккуратно распихивая недовольных людей, Итэр ожидаемо обнаружил, что мальчишки и след простыл. Пока он растерянно оглядывался, на выручку пришла Паймон — спасибо за ее потрясающие аэродинамические способности — подлетев повыше, она обличительно ткнула пальцем в нужную сторону:

— Он бежит туда!

Кивнув, без уточняющих вопросов, он бросается в указанном направлении, позволяя своему маленькому проводнику корректировать при необходимости маршрут. Но к моменту, когда они выныривают из людского потока, Итэр не так жалеет о потерянном кошельке, как о том, что не махнул на него рукой. Потому что его встречает обезоруживающая сияющая улыбка. И исходит она не от пыхтящего недовольно пойманного мальчишки.

у каждого рано или поздно наступает момент, когда, проснувшись, он не открывает глаз. потому что не хочет. пытается отсрочить неизбежное начало нового дня, до отвратительного похожего на все предыдущие, полного такой же бессмысленности, обреченности, вопросов, от которых голова раскалывается. что я здесь делаю? зачем продолжаю? когда все это закончится?

и ты лежишь, как идиот, с закрытыми глазами, захлебываясь отвращением к миру и себе. так тоскливо и тяжело, что хочется расплакаться, но, конечно же, не плачешь. просто наконец заканчиваешь этот сеанс жалости к себе, поднимаешься и делаешь, что должен. потому что других всегда жальче чем себя.

и все же дыхание перехватывает, когда их взгляды встречаются - одинаковым золотом плещутся чувства, разделяемые ими. он невольно вспоминает детство. которое было так давно, что похоже на однажды приснившийся яркий сон, который лелеешь в своей памяти. люмин в нем - смешная малышка, как и он сам, разумеется, но сестра - с ее маленькими ладошками, тонкими ножками да большущими глазами в обрамлении трепещущих ресниц - куда более открытая и шумная, чем ее взрослая версия. у взрослой в глазах стоят слезы, хоть она их упорно сдерживает. итэр ее давно такой не видел, хотя справедливее сказать, что он вообще давно ее не видел. те жалкие краткие встречи не в счет. столетия прошли с тех пор как они разлучились. для люмин это свежая рана, а он - бодрствовал, испытывал все тоже самое годами и постепенно кровоточащая рана забилась грязью да пылью. боль стала привычной, а оттого притупилась.

но все же он понимает сестру: лучше, чем кто-либо другой.

— если заплачешь, мне тоже придётся. — итэр наклоняет голову чуть коснуться лбом светлой макушки. так часто было в детстве: если люмин ударялась или ее обижали и она начинала плакать, тщетно пытаясь стереть слезы кулачками, то он тут же начинал всхлипывать следом.

его слова конечно же не помогают, скорее обрывают натянутую струну и вот уже люмин смаргивает первую прозрачную дорожку, воздух хватает шумно. без чужаков вокруг и без давления времени естественным ощущается стоять вот так. он поглаживает теплую кожу, утирает влагу подушечкой пальца лишь затем, чтобы на ее место пришла новая дрожащая слеза. звуки дыхания наполняют его уши, тепло и дрожь его тело, а тоска - его грудь. поэтому когда секундой позже люмин дергается резко, как от удара, впивается пальцами, будто под кожу забраться хочет, он выпускает ее лицо и обнимает. ткань на плече становится мокрой за считанные секунды, люмин бьет как в лихорадке, и итэр заполняется этим отчаянием, не понимая вовсе чье оно: его или ее? в конце концов, тяжело вдохнув, он немного приседает, чтобы подхватить сестру под колени и выпрямиться уже со своей драгоценной ношей, которая так устала и обессилила, что не противилась вовсе.

— люми. люми. ну же, посмотри на меня. — тело на руках такое легкое - неужели всегда была?.. он не помнит.

но люмин не слышит, а может не хочет, так что итэру остается только прижать ее к груди крепче и, чуть покачиваясь, как бы баюкая ребенка, пойти с ней вперед, прочь от разлома в скале, от шелестящей листвы над головой - вперед, где солнечное пятно расширяется, а с обрывистой стороны холма открывается вид на поистине прекрасный край, где лишь у горизонта виднеется желтая полоса, а в остальном - яркая и сочная зелень.

так и не опустив сестру на землю, он аккуратно бухается с ней на траву, усевшись устойчиво и для опоры выставив руку назад.

— вот тут хорошо. правда? — пальцы руки свободной как-то сами собой тронули светлые пряди, убирая их с мокрого лица, взъерошили и зарылись в поток мягких-мягких волос. от ощущений и выражения лица люмин будто лёд трескается: итэр чувствует тепло как если бы он впервые за все пятьсот лет оказался под солнцем. напряжение и холод с лица стекают, мышцы, обычно каменные, расслабляются. потому что безопасно, потому что дом - это там где мы вдвоем.

люмин в руках - сжатый комок. ему хочется помочь: или держать в объятиях, пока они вместе не расплавятся под солнцем, или тронуть подрагивающие сейчас плечи, сжать и растереть, чтобы кожа под ладонями стала жечь. она себя загнала - верно не отдыхала ни телом, ни разумом, и в общем-то это итэра вина: разве не за его тенью люмин так спешит? он мягко перебирает пальцами в волосах, мажет кончиками по шее и мурчит без слов какую-то мелодию, сам не уверенный откуда ее помнит и в каком из миров услышал. хоть слова и стерлись, ему нравится мотив. а значит - люмин понравится тоже.