фейсклейм? возможно. или нет. обычно серьёзна, как летящее громовое копьё (i gaslight gatekeep girlboss and i’m proud of it), but not today. важно: не пейринг (!). mikasa deserves better and it is a hill worth dying on (eren we're looking at you). shared childhood trauma and codependent relationship at most. all she knows of love is his raw, unfettered inhumanity in the name of protecting her and since then she always does the same for him. ещё важнее: Jaeger, пожалуйста! принесу плейлист, мем, ресёрч с реддита, арт с пинтереста, пересланный тикток из прошлого, шутку про член (три) и — вашу отрубленную голову на блюде. потратила на заявку пятнадцать минут, на защиту эрена — две тысячи лет. идём по манге (то есть по пизде). spoilers! eren dies. sorry not sorry.

в основном мы все смотрели аниме, мангу читали очень прицельно. ещё мы все сильно не любим финал — мне нравится там примерно полторы вещи — но относительно всего канона у нас нет, пожалуй, глобальных изменений (ну, кроме самого важного — никакой Эр*мики как пейринга, помним, да? мы в том редком сегменте интернета, где любят и чтут Жанкасу) — только видение Прекрасного Парадиза Будущего разнится с видением Исаямы (за Парадиз без фашизма и за мир без ядерной войны), тёплые нежные дженовые отношения между EMA (пусть мы и (хэд)каноним, что Эрен несколько психопатичен), Eren is the father of Historia’s child.
ещё хотелось бы стереть истерику Эрена из канона — из памяти уже не получится — и чётче прописать его мотивацию. в остальном его интерпретация — на вас (но будет здорово, если обойдёмся без шуток про геноцид и с умлаутом в фамилии — это секси), как и полная свобода действий ввиду сильно нераскрытой, но введённой теории мультивселенных (если вдруг смотрели Dark, поймаете вайб точно), воплощённой в Путях.

для тех, кто не хочет приходить в пустоту: я и чтец, и жнец, и на дуде игрец, могу расчехлить для вас сразу нескольких тесно связанных с эреном персонажей (у микасы за пазухой ещё припрятана хистория), но при строгом условии, что первым вагоном у нас пойдёт основной рыжий гештальт. в моём случае эрен и флок — это и пейринг, и не пейринг, но непременно с подтекстом, глубина которого обсуждаема. исаяма не потрудился прописать, как оба докатились до жизни такой, поэтому сближение, вылившееся в йегеризм — нам на откуп. у меня есть предложения, чтобы узнать подробнее, оформите подписку. что я могу дать: преданность флока, но не слепую, травматично-параноидальную, но абсолютную. больше идее — не личности; в игре хочется пощупать разницу. в старом касте шутили, что флок проверяет даже эрена, насколько тот — йегерист, — и дошутились: я превратил это в хедканон. в интерпретации пова эрена вас не ограничиваю, но мы хедканоним, что эрен (не)много психопатичен — это уводит отношения в патологическую сторону. насколько? подумаем и выкрутим тумблер вместе. бонусом выведу погулять армина и зика, когда притрёмся и пройдём кпп. пишу от 1,5 до 6 тысяч, в размерах, временах, лицах и оформлении не ограничиваю, но пример поста обязателен. верю, надеюсь, жду.

[indent]Они стройным неумолимым маршем шли по парадизской земле: через леса, ставшие новыми стенами, через устланные костьми дороги, через несчастную измученную Шиганшину, по улицам которой, опять и вновь, текли кровавые реки. Они ступили в море — и оно рвануло вверх разогретым паром, вскипело вокруг их раскалённых, похожих на колонны, ног, — и Микаса, в полной амуниции, набрав в лёгкие воздуха, бросилась в волны — ставшие кровью и плотью в солёной воде — с другого берега, прямо им навстречу, — чтобы остановить — и —

[indent] — Кася! — Радостно воскликнула маленькая Имир, вспугивая копошившуюся в белых ветвях сирени стайку воробьев, совсем круглых от распушенных во все стороны перьев, — и, слезая с чьих-то плеч — Аксель? не похож — выше, шире, острее, опаснее, — понеслась к задним воротам, чудом не путаясь в собственных ногах, мелькавших, казалось, быстрее, чем она могла их переставлять. Микаса вздрогнула, отмахиваясь от неясной тени липкого утреннего кошмара, и тотчас изменилась в лице — мягко рассмеялась, подбирая ворох измятых льняных юбок (не иначе как по-мужски, впрочем, — после стольких-то лет в армии — в седле она не держалась, и потому в тёплые дни сверкала вызывающе голыми коленками, чем всегда, и, особенно, в районах, бывших когда-то за Шиной, снискивала неодобрительные взгляды, пока не пускалась по мощёным улицам лёгким галопом — даже после стольких лет не привыкшая к тому, что на неё смотрели — и не видели) и резво, почти на ходу, спешилась, чтобы подхватить девочку на руки.

[indent]Он ей так не радовался — никогда — только злился — и уходил прочь, и, после всего, его злость была единственным, что ей — им — вообще осталось, — так она думала, а потом увидела Имир в перевязи на груди Хистории у яблони на холме — и поняла: нет, не единственным.

[indent]— Купаетесь, Ваше Высочество? — Полуудивленно, полуигриво — скрывая бившее в виски волнение — спросила Микаса, приподнимая брови, когда Имир ткнулась ей в разгорячённую шею холодным лбом — начавшие ещё два года назад темнеть было волосы облепили её мокрую голову чёрными водорослями, — и обеспокоенно прижалась губами к тонкой нежной коже: вдруг простудится, несмотря на неделями — климат меняется, — говорил Армин, — стоявшую в последнюю весеннюю пору жару?

[indent]Климат меняется, — говорил Армин, — будто Микаса не помнила первых месяцев: не помнила стоявшего в небе пара, закрывавшего собою свет солнца, не помнила раскалённого дрожащего воздуха, не помнила непрерывного, безнадёжно-ровного, глубокого зноя и солнца — солнца, что было так огромно, так огненно и страшно, — тоже не помнила.

[indent](о том, что за морем — то тут, то там — костры горели до сих пор, до этого самого дня, заливая обезумевшие земли вокруг недвижимым красным отсветом, ей не сказал даже Жан, рубивший правду, словно титаньи шеи, — не нашёл в себе смелости)

[indent]Имир — благословенное триединой богиней дитя, рождённое в день гибели мира, — притворно насупилась и, подняв к Микасе лицо, важно, явно подражая слышанному — подслушанному — при дворе, произнесла, сливая слоги, точно журчащие потоки воды:

[indent]— Микасяма!

[indent]«Микаса-сама» она была только для госпожи Киёми — и хизурийской свиты с нечитаемыми лицами, всё ещё говорившей о ней как о последней надежде империи, что она не знала, как о наследнице, которой она никогда не была. В королевстве рухнувших стен дела не было никому до её крови — и титула, — кроме, может, Имир, тоже принцессы, считавшей, что это обязательно делало её саму похожей на Микасу, сильную и взрослую, будто ей, плоти от его плоти (и с именем — именем — не той, Первой, что зачинала их, — а той, что носила его в чужой стране — по праву и вопреки), нужно было напоминать кого-то ещё. Ей хватило бы одних глаз — свежесть умытого росою утра, шелест молодой листвы, малахитовая зелень — и океанская глубь, из которой вышло всё на этом свете, — если бы она только знала — но Хистория молчала — и потому молчала Микаса.

[indent]— Да, да, — Микаса устроила малышку у себя на бедре, не обращая внимания на то, как она, изворачиваясь, засучила босыми в пыли ногами по верхней юбке, по выбившимся было во время езды полам лёгкой просторной блузки, мокро обнявшей её спину, — воздух был густой и липкий, сладкий как патока, щедро напитанный послеполуденным солнцем, — и спросила: — А где мама?

[indent]— Митла! — Конечно, Митра, — кивнула Микаса, позволяя Имир потянуть на себя длинную прядь волос: в столицу привычно отбыл Армин — должно быть, рано утром, — она только сомкнула глаза, проваливаясь в мутное марево сна, — как Жан и говорил, тогда…

[indent]«Кто с тобою?» — Застыло у неё на губах, стоило ей поднять взгляд на Райнера Брауна: она должна была узнать его издалека, едва он обернулся, и лицо его пересекла тень, разделив пополам — зола и червонное золото, — но не узнала — позволила себе расслабиться, дурёха, — прозвучало в её голове упрёком капитана — и когда-то это могло стоить им жизни —

[indent]но не теперь, больше нет.

[indent]Имир, слишком беспокойная, чтобы замереть дольше, чем на пару минут, выскальзывая из рук Микасы, потянулась было ко взмокшей гриве Ханы: кобыла, аккуратно ступая по разбитой колее — они привычно пронеслись сквозь медно-золотые поля, минуя главную дорогу, — подошла к чуть покосившейся коновязи и недовольно повела головой, стараясь избежать незнакомой руки, запрядала ушами — жарко. Микаса, крепче прижав к себе ёрзавшую Имир, похлопала Хану по круглому шёлковому крупу: «знаю, девочка, знаю, потерпи», — на что лошадь нетерпеливо фыркнула — и отвернула морду. Капризной она не была — их, выносливых и упрямых, десятилетиями разводили для легионеров, мчавшихся в багровые титаньи глотки, — но, подобно Микасе, имела характер, — и, из раза в раз, не преминула его демонстрировать.

[indent]— Пойдёшь со мной на реку? — Спросила Микаса, спуская Имир на землю, и склонила голову к плечу — вопросительно и, как бы изучая, прищурилась — врагом он ей не был, больше нет — время и горе, как ливни, вымыли значение из всего, что произошло, оставив только безразличную память, и иногда ей казалось, что она испытывала по отношению к ним что-то, похожее на благодарность. В самые тёмные дни Микасе, кроме неё, ничего не было нужно, но сейчас...

[indent]Имир счастливо завизжала, вцепилась ей в юбки — купаться!: лес за бесконечными полями вокруг королевской фермы был старый, большой, река шла, огибая маленький поросший соснами островок в ста метрах от берега, и образовывала неглубокую заводь, куда они с Имир уходили на целый день каждый раз, когда Микаса приезжала в гости — с новой куклой, для которой она, искалывая пальцы, шила пышные, в оборках, платьица, или с мешком тонких сушёных яблок, золотисто-белых на просвет, — что она, полюбившая их ещё с первых экспедиций к морю (Жан из увольнительных привозил их килограммами — для Саши — и для неё, Микасы, самой), забирала в Тросте у госпожи Кирштайн.

[indent]Имир бросилась обратно к дому — что-то забыла? — и Микаса, видевшая это сотни раз — как он оставлял их, — скоро заправив стремена, вдруг обернулась к Райнеру через плечо, не найдя в себе, впрочем, ни ревности, ни бессильной злобы — как по отношению к Имир — к каждой из них — не находила никогда:

[indent]— Она так похожа на него, правда?

Королеве он вёз конверт и бобы.

В конверте было письмо: измятая серая бумага, озлобленно рьяные, неровные мазки чернил, в которых запросто угадывалась рука Эрена, — из них рисовались прицельные, как удары Атакующего, слова. Флок старательно замыливал эти письма, отправленные с материка, глазами, да так, что, даже забудь он конверт в кителе (во время визита на ферму, скраденную военной тайной, китель сменяла штатская рубашка), смог бы декларировать их по памяти.

Эрен писал оттуда. Марлийцы назвали это Либерио: неровный контур на карте, клочок земли, утоптанный заточёнными там поколениями пленных эльдийцев. Марлийцы назвали это Либерио: узость пирующего подстолья, куда хозяева сбрасывают сальные огрызки и кости на радость испуганным псам. Иначе, как псами, лижущими марлийские руки, Флок назвать их — предателей — не мог. Человека легко убить: титаны доказывали это раз за разом, вволю пируя на плодородной парадизской земле, жуя с криками, глотая с костями, — а потом, как скупое ворьё, пресыщенное ненасытностью, сблёвывали мешанину перемолотых жизней наружу. Человека легко убить, но титанов они победили: взрезали затылки каждому, сброшенному со стены в песок, сосланному хозяевами в бесконечный многолетний кошмар. Прервали агонию тех, кто, ощерившись, отказался лизать хозяйские руки — и укусил.

Человека легко убить. А марлийца — разве сложно?

«Сражайтесь» — сказал Эрен. Скоро Либерио, марлийской псарни, не станет. Только контур на карте — и всё.

Конверт и бобы. Небо поливало Парадиз две недели, и дорогу размыло: Ирма, вздрогнув — от шеи до хвоста, — всхрапнула и почавкала передними ногами, увязшими в густой луже на треть. При дворе было приятнее: каблуки сапог и подковы, сладко клацающие по мостовым, стриженный газон с расчёсанными травинками, — никакой грязи, никакой выжранной тележьими колёсами колеи. Зато солдаты — очень даже какие: взвинченные приказом командующего Пиксиса, готовые, исполнительные. Одна проблема: не йегеристы. Ни «пока», ни «уже» — те, которые «никогда». Те, которые, если Хистория откажется есть, сделают из Зика фарш и подадут котлетами на королевский стол. Такие бы пригодились по эту сторону — поэтому, скорее всего, не доживут.

Флок скривил губы, но поводья не тронул: занервничает — увязнет сильнее. Отклонившись назад, почти лёг спиной на покатый круп; ладонь медленно собрала бархат тёплого бока, туда-обратно, убаюкивая. На ферме к королеве были приставлены только те, которые «уже»: Оливер, Сэмюэль, Вим. Поэтому, даже если при дворе было приятнее, Флока это не волновало.

Когда они добрались до забора, грязь на шерсти застыла комьями. Одна из служанок увидела это и охнула, всплеснув руками, задребезжала, засуетилась, но не решив, что предпринять, уложила розовые ладошки Ирме на нос. Спешившись, Флок вручил ей поводья. Вторая подойти не решилась.

— Натерпелась в дороге, — улыбнулся он, похлопав кобылу по шее: та благодарно закивала. — Отведите к конюху, пусть вымоет ей ноги.

В дом его проводила вторая — нерешительная. На входе Флока обняло тёплым хлевным духом, влажным и прелым, как коровьи животы, но к покоям королевы он потихоньку сменился мыльной свежестью: мяты и полыни. Последний раз Флок виделся с ней ещё при дворе, за неделю до первой вылазки в Марли. Позолоченная коса, разрыхлённая ветром, лежала на спине, поверх натянутой ткани платья, уже тогда — совсем немного, почти незаметно, — жавшего в боках. Его распороли? Перекроили? Конечно, сшили новое — королева же.

— Добрый...

Дверь распахнулась — его ударило в грудь, и воздух в глотке засеменил от испуга. Ударило, но не дверью: двумя огромными, курчавыми лапами. Огромными — не меньше лошадиных копыт. Одна легла на карман, где лежал конверт, вторая — поверх места, куда из раза в раз бил клятвенный кулак. Бобы не задело. Флок качнулся, чуть отступив, но не упал. По лицу поплыла тёплая влага: пёс самозабвенно вылизывал новое, незнакомое ему лицо. Улыбка разбухала тестом, и Флок, потрепав великана по голове, даже не поморщился — не привыкать. Дома, в Эрмихе, его встречали пять таких языков.

— Титан, фу!

Вторая служанка, без раздумий изменив нерешительности со строгостью, оттащила пса, размером почти дважды превышавшего её, за ошейник в коридор, и Флок, наконец, смог по-хорошему разглядеть не только лапы. Мышастая голова, проседь бороды на узкой морде — старик-стариком, только озорство в глазах, едва различимых среди косматых серых лохм, выдавало в Титане щенка.

— Простите, господин Форстер. Я дам Вам салфетку... фу, Титан! Ну что же ты!..

— Не беспокойтесь, — он бегло утёр лицо рукавом.

Королева, которой Флок вёз конверт и бобы, обернулась, не двинувшись с кресла. Маленькая, хрупкая — свет из окна ласкал её профиль, плед, наброшенный поверх, чуть слез на колени, и стало видно: придавленная — ровно четырьмя месяцами, что они не виделись. Интересно, сколько платьев ей успели нашить?

— Это бобы, — Флок вынул кулёк, шмякнув его на стол, кивнул и подошёл ближе. — Для него

Бобы ему дала мама, но сначала спросила, тихо, будто боялась, что, став чуть громче, слова обернутся птицами и выпорхнут в зияющее синевой окно, всем раструбят. «Для подруги? Не Хитч, случаем, готовится...?» — и улыбнулась, поглядев с заискивающей теплотой. Ей Флок не врал, не привык. Потом — после Марли — сделал вывод: если говорить меньше, а обнимать чаще, то и не придётся. На улице громыхнула повозка, и собаки хором залаяли, метнувшись к окну. «Хитч?» — задумавшись, Флок скользко прыснул и повёл плечами; кремовые семена-камушки глухо катались в кульке, — «Я бы на это не надеялся».

— И письмо.

Орден — некогда повешенный ею, — выпал из ворота, когда Флок, наклонившись, врезался коленом в пол. Холод объял его, как и в зале, после Шиганшины, но Флок, как и тогда, стоя перед ней на коленях, не дрогнул: место, куда из раза в раз бил клятвенный кулак, горело.

На протянутой ладони замер конверт.

— Для моей королевы.