Все происходит настолько быстро, что я даже не успеваю ничего толком осознать - просто в какой-то момент моей жизни земля на пересечении Косого и Лютного вдруг уходит у меня из-под ног и врезается в спину гранями брусчатки, разом выбивая воздух из легких и мысли из головы. Несколько долгих секунд я моргаю в серое со свинцовым отливом небо, пытаясь научиться дышать заново, пока огонь, расползающийся внутри грудной клетки, не гаснет под струями лондонского дождя - а затем чей-то ботинок настойчиво толкается мне в ребра железным носком, и набухшее небо перед глазами сменяется лоснящейся от влаги мостовой. Ледяная вода пропитывает старую ветровку насквозь, возвращая мне утраченную способность трезво мыслить, сопротивляться и орать - но в такую погодку помощи здесь все равно не дождешься, и я брыкаюсь под чужим весом молча и отчаянно до тех самых пор, пока меня не встряхивают за шкирку, как нашкодившего котенка, прежде чем довольно неаккуратно уложить обратно. Горечь во рту начинает явственно отдавать землей и металлом.
Две пары рук перехватывают мои запястья за спиной, наскоро обшаривают одежду и, обнаружив палочку в заднем кармане, рывком вздергивают меня на ноги. В общей сложности все это - от оранжевой вспышки заклинания до мертвой хватки чуть повыше моего локтя - занимает не больше трех минут. Мне не хочется думать о том, что будет дальше, но мантии форменного кроя в Лютном переулке встречаются слишком редко, чтобы считать их появление на моем жизненном пути простой случайностью; и письмо из Министерства, сгоревшее у меня в руках пару дней назад, стоит перед глазами недвусмысленным намеком на весьма незавидные перспективы. Круглое красное пятно, чем-то похожее на рубец от сигаретного ожога, невыносимо зудит у основания левой ладони; впрочем, сейчас, когда трансгрессия сворачивает нас всех между пространством и временем в направлении Уайтхолла, я все равно не могу его почесать.

В углу крохотной комнаты без окон размеренно и гулко капает вода. Звук отражается от кафельных стен, неприятно бьет по перепонкам, пробирается под оцепенелое от холода сознание предчувствием грядущего по мою душу пиздеца; ещё одна маленькая, хорошо продуманная и четко выверенная деталь происходящего вокруг фарса - ровно такая же, как и тусклый светильник, одиноко свисающий с потолка, уродливая плитка на полу, жесткая каменная скамья перед закрытой дверью или бесконечная, изматывающая неизвестность. Будь здесь Сол, он наверняка сказал бы что-то о старых добрых методах расчеловечивания - черт возьми, Сол наверняка сказал бы сейчас очень и очень многое - но его нет ни в этой гребанной комнате, ни даже в этом гребанном городе, а я - не он, и кои-то веки мне совсем не хочется говорить. Тут, в общем-то, все предельно ясно и без слов. Я облажался как последний идиот, снова, по-крупному - и тощий десятилетний пацан с разбитыми коленками - тот, что глотал злые слезы под директорским кабинетом в школе святого Патрика и обещал себе больше никогда не попадаться на всякой херне - смотрит на сегодняшнего меня разочарованно.

Стрелки часов за расчерченным свежими трещинами стеклом торчат на половине второго слишком долго и напрочь отказываются ползти дальше. Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как человек за конторкой у входа внес мое имя в нужный список, и тем более не знаю, сколько еще должно пройти, прежде чем дверь в кабинет откроется и сидящие за ней люди в костюмах-тройках под мантиями от Таттинга смогут от души отпрепарировать меня презрительными взглядами, измерить, взвесить и признать недостойным. Во всем этом определенно есть что-то библейское - львиная доля ебаного лицемерия, вероятно.
Я выдыхаю сквозь зубы и смотрю, как облачко пара тает у меня перед лицом. В письме не было ни слова о том, что последует за этим признанием - вопрос, профессионально загнанный чьим-то четким почерком между строк, теперь въедается в подкорку так, что не вытравишь. Меня колотит мелкой дрожью, но холода я не ощущаю - я сейчас не ощущаю вообще ничего, кроме странного желания основательно надраться в каком-нибудь дешевом пабе и проснуться под красным с золотом балдахином своей кровати года эдак два назад, в том гребанном скучном мире, где моими единственными проблемами были невыполенная домашка по трансфигурации и необходимость толкнуть краденный хлам подороже. Впрочем, через секунду исчезает и оно - по крайней мере, наполовину, потому как где-то на краю сознания мне все ещё хочется основательно надраться.
Дверь приоткрывается примерно на ширину ладони абсолютно беззвучно - просто полоска света ложится на пол любезным приглашением к эшафоту - и мне остается только шагнуть за нее, как в омут. Внимательные буравчики глаз тут же впиваются в мою поношенную куртку и растянутые на коленях джинсы, почти физически влезают под кожу, сверлят нутро до желания блевануть. Я улыбаюсь им так широко, что успевшая подсохнуть корка на губе снова наливается красной каплей.
Мне страшно - но больше почему-то смешно.

- Мать?- переспрашиваю я у среднего из сидящей напротив троицы, даже не пытаясь звучать, как средней руки англичанин, и имею двухсекундную честь наблюдать за тем, как по его заячьему лицу расползается кристально чистая брезгливость,- Да то тут, то там. Ну, знаете, сэр, некоторым на жизнь все-таки приходится зарабатывать.
В горле у меня першит. Мы говорим ни о чем уже целую вечность - или полвечности, если за целую принять то время, которое я проторчал в ожидании под дверью кабинета - но никто из присутствующих так и не потрудился задать мне ни одного прямого вопроса, из-за которых все мы здесь сегодня собрались. Это раздражает больше, чем обнадеживает - где-то во всем этом спектакле трех актеров подспудно чувствуется рука мастера, уже взводящая курок ружья со стены; однако драматическая пауза слегка затягивается, и я откидываюсь на спинку крайне неудобного стула, украдкой пробегаясь пальцами под его сиденьем, пока не нашариваю что-то, похожее на тонкую металлическую скобу.
- Отец? Да хуй его знает, сэр. Мать сама не в курсе, от кого залетела,- кристально чистая брезгливость медленно, но верно переползает на лицо умудренной годами, опытом и омолаживающими зельями дамы справа, а я тем временем продолжаю, как ни в чем не бывало,- Но она никогда не говорила, что он был магглом - максимум мудаком.
Весь мой рассказ, что характерно, не грешит против правды ни единой буквой, но здесь некому оценить подобные чудеса риторической эквилибристики. Умудренная дама многозначительно хмыкает и принимается демонстративно шуршать бумагами; двое других членов комиссии просто молчат. Я смахиваю со лба влажную прядь свободной рукой и жду. Скоба под моими пальцами упрямо противится каждому миллиметру своей свободы.

Дверь, ведущая, по всей видимости, куда-то в кулуары этой шарашкиной конторы, отрывисто хлопает у меня за спиной - и выражения лиц напротив на долю секунды становятся какими-то натянутыми. Вошедший человек с манерами большой шишки ненадолго возникает в поле моего зрения, забирает со стола самую внушительную папку и снова исчезает за его пределами, но в ту сторону я благоразумно не оглядываюсь.
- Ну что ж,- впервые отзывается третий участник новообразованного квартета, и голос у него хрипит, как при простуде,- теперь поговорим серьезно.
Я усилием воли заставляю уголки рта дернуться вверх в нахальной полуулыбке и торжественно клянусь себе никогда больше не открывать сучьи письма из Министерства. А еще - основательно надраться, когда отсюда выберусь.
Если выберусь.