у меня есть мысль, что блум и валтор в принципе это нечто большее, в мультике говорится, что они часть одного целого — огня дракона — и поэтому связаны, так вот можно потрогать это в более глубоком смысле. если блум является частицей огня дракона, которая упала в свет, то валтор — частица, упавшая во тьму, поэтому его истинный огонь черного цвета, а не красного. то есть у них по сути один прародитель, только блум является вторичным носителем силы (тк она передавалась в их семье от человека к человеку), валтор же есть инфернальная сущность, единственный, способный жить с темной частью дракона-прародителя, бессмертный. и батя-дракон его бросил, когда решил заснуть на домино, а тогда еще молодой валтор впал в подростковый пубертат, встретил трех ведьм прародительниц и в итоге они запудрили ему мозги, дальше по канону. я все это к тому, что валтор — не просто мальчик, который хочет захватить мир ради злобы во имя злобы, нет, он действительно преданный самыми родными человек, которого (вместе с даркаром) ведьмы наставили на не очень верный путь, использовали и манипулировали слабостями, внушили ему важность собственного эго и долго-долго растили, прежде чем отправить покорять магикс - но правда ли они хотели, чтобы валтор выиграл? нет)))))))) они бы сами всадили ему нож в спину как только так сразу, потому что тэкскать названные братья валтор и даркар у них не за сыновей, а за расходный материал, которым можно манипулировать, отсюда в последующем вытечет желание блум открыть валтору глаза, стереть с него клеймо принадлежности к трем ведьмам, а у валтора - чувство сожаления к трикс, которые теперь заменяли их с даркаром

да да да хорошая девочка пытается исправить плохого дядю, я дед инсайд и мне можно

хочется сделать валтора более обоснованным и интересным, вместе с блум они как большой лавхейт, из-за связи после пробуждения валтора они могут ходить по снам друг друга как две части одного целого, чувствовать и в какой-то степени слышать друг друга, но при этом понимать эту общность, а тем более принимать, ну не хотят никак. плюс блум это все же добро, а валтор зло, но факт в том, что хочется показать мир не двуполярным, а серым, это про страдания, про боль физическую и моральную, про сопоставление амбиций и чувств, долга и сердца, короче собрать все клише и быть счастливыми иф ю ноу

Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.

— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.

Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.

— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.

По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.

— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.

Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:

— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.

Тоня кривится. Тарталья говорит:

— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?

Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:

— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.

Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.

— Леш, не уходи.

Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.

— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.

И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».

Тарталья и сам учится писать письма. Начинает их с «сяньшэн» и скармливает огню пустой лист. Глупо адресовать все мысли человеку, который живет в соседней комнате, но Тарталья не знает, как выражать эмоции — настоящие, жгучие, кровоточащие — и не выдавать все за юмореску.

Сяньшэн, ты знаешь, как меня зовут?
Сяньшэн, ты помнишь, я представился тебе Тартальей или Чайльдом?
Сяньшэн, ты не догадаешься, но меня зовут Аякс.
Сяньшэн, я запутался в своих именах…
Сяньшэн, я…

После Золотой палаты Тарталье ни капли не жаль, что он их сжигает. Царица кидает Чайльда в центр паучьего заговора с бравадой, отчаянием и щенячьим желанием выслужиться, а он обещает ей затопить Ли Юэ к чертям полудохлым, потому что легенды врут и тут никто не ест камни — огорчает как минимум. А потом все говорят, вообще любят много поболтать, и Чжун Ли рассказывает о мифах, и Тарталья верит, и в итоге это все упирается — «есть контракт». Гипотетически. Тарталья тоже врет. Но Тарталье можно.

— То есть — по приколу? — риторически спрашивает Тарталья у Чжун Ли. Солнце в порту слепит, руки сами непроизвольно складываются в козырек на лбу, а губы — в глупую улыбку. В такие моменты Чайльд скучает по Снежной, где его по крайней мере уважают. — Я не с претензией. Просто интересуюсь.

Люди поглядывают в его сторону, конечно, он натравил на город пережиток прошлого; конечно, он валялся в луже крови посреди Золотой палаты и делал вид, будто так и надо. Конечно:

— У меня есть идея для твоих россказней лет на сто вперед. Если меня приделают в историю, то пусть назовут «фигляром» и рисуют на гравюрах в три четверти, это будет честно — я так лучше получаюсь. Должен же быть хоть какой-то плюс от моего здесь появления. По рукам?

Тарталья осекается, чуть посмеиваясь. Как-то лающе. Пожимает плечами. От вечного солнца Ли Юэ на его носу и щеках снова повылазили веснушки. Может, потому что он тоже никогда не принадлежал Морепеску.

— Точнее, еще один контракт с предвестником? Пане Синьора вашими стараниями долго будет попрекать меня, но я даже люблю ее за это — она неживая, другого прока с нее не найду.

Вода тихая, стоячая. Лодки едва покачиваются на пристани. Море Тарталье видится красным, а не голубым, кровавым — на его руках крови больше, но Тарталью в общем смысле это интересует в последнюю очередь. Чайльд наклоняется к Чжун Ли и заговорщицки шепчет:

— Надеюсь, ты рад. Иначе зачем этот город все еще стоит на своем месте.