Он бережно носил у себя под душой зернышко тонкого, острого горя, будто иголку проглотил. Оно было совсем неслышимо, глухо, когда Егор был еще с кем-то, когда сидел на уроках или ел в школьной столовой, на какое-то время ему даже начинало казаться, что ничего не поменялось. Что все, как было, так и есть, и ничего никогда не происходило.
Но потом игла поворачивалась в его желудке, неторопливо впиваясь в нежные внутренности всей своей остротой.

Режиссер стал для него на какое-то время живее живых. Егор будто бы перестал отличать реальность от смерти. По ночам он долго разговаривал с ним, осторожно прикрывая ему дырявый живот пледом. И Режиссер говорил, говорил, говорил. Меленин находил эти диалоги очень тонкими, очень важными. Режиссер как будто знал о нем что-то такое, о чем сам Егор еще не успел догадаться.

Та часть его души, принимающая по ночам форму и смешливый взгляд Режиссера, оказалась взволнованной и вдумчивой. Она говорила ему, указывая на некрасивую рану на животе пальцем: надо быть чутким.
Нельзя отворачиваться.
Никогда нельзя отворачиваться.

Режиссер говорил ему, что жить в полсилы и в полглаза — вот что такое грех. Все остальные семь — это фикция, ерунда, есть только один и самый главный: душевная незрячесть и леность.

(Егор не очень справлялся с такой интенсивностью, но остановиться, отвернуться будто бы не мог. Это было преступлением в его голове, быть неискренним было для него чудовищно.)



Егор бережно забрал всю эту мелочь, который Вронский всыпал ему в руки. Меленин прекрасно знал, что заряжают холостыми, но все равно относился к этим мелким признакам жизни с огромным уважением, как будто они и правда могли сегодня стать посмертным свидетельствованием чужого существования.

Энди Уорхол, — Мел недавно прочитал, — собирал в коробки всякий мусор. Бережно складывал улики времени, святые доказательства, что его друзья и любовники, большей своей частью умиравшие от спида, забытые и заклейменные, существовали, были, курили сигареты и вытирали мокрые пальцы салфетками.

Меленин не любил собирать, но мысль была ему будто бы даже понятна. Если бы этот молоденький офицер в тяжелом пальто сегодня умер, ему бы захотелось оставить себе его зажигалку. Просто чтобы быть до конца уверенным,
что он
был.

— Разойдетесь на тридцать шагов по команде. Первым стреляет обиженная сторона, то есть — он, — Егор пропускает вопрос “зачем вам это все”, потому что им это все вообще незачем.
Им эти взрослые мужики тут вообще никак не сдались. Егор нервничает, что кто-нибудь может спуститься к пляжу и заметить пистолеты. Если найдут Режиссера, а в нем найдут пулю, то дальше все развиваться будет очень быстро. Егору хочется их поторопить, но вся его внутренняя жизнь против любого торопления, когда дело касается дуэли.

Егору кажется, что, во время того, как дуэлянты расходятся каждый в свою сторону, мир в этом месте, на этом пляже, истончается, становится совсем полупрозрачным. Они будто бы становятся проводниками для вечности, и для смерти, и для жизни.
Все становится вдруг важным, даже мысль о том, что папа сегодня оставил грязную от кофе кружку в раковине, и мама его вечером за это отругает.

Вронский казался ему теплым и каким-то особенным. Егор подумал, что, наверное, даже то, каким осунувшимся и усталым Алексей выглядел, было особенно по-настоящему, особенно трогательно.
В больных людях легче разглядеть правду, им не хватает сил на мишуру, и к ним быстрее можно заглянуть в душу. О чем ты думаешь, Леша, когда лежишь в своей палате бессонной ночью и смотришь в окно? О недавно выписавшемся друге, который так долго и трепетно держал тебя за руку, когда тебя только-только привезли? О невысоком, подвижном Каренине, оставшемся в Москве то ли на грани развода, то ли на грани воссоединения с женой, который неловко и взволнованно рассмеялся, когда ты поймал его под локти, не давая пройти? О заносчивой маменьке, которая всегда любила больше не тебя, а твоего беспутного брата? О своих верных товарищах, усыпавших тебя письмами, запрещенным алкоголем и угрозами приехать, как только дадут увольнительную?
Может, о себе?

Егор любопытно рассмотрел его пропуск в госпиталь, — Вронский Алексей Кириллович, — и забрал у него одну сигарету из пачки. Харону, может быть, и нужны золотые монетки для того, чтобы перевезти на другой берег, а Меленину достаточно одной сигареты.
Миша надулся индюком и как-то резко побледнел, Егор почти был уверен, что у него была какая-то там пламенная речь, но он резко растерял все слова, только взявшись за оружие. Боря подошел к нему, тихий и внимательный, Меленин почувствовал боком его взволнованное тепло, и осторожно ему улыбнулся: ну тихо, тихо, сегодня все будет хорошо, ты же знаешь.

Хенкин среди них всех всегда казался Егору самым чутким, несмотря на свой нахрапистый, шумный образ. Мелу почему-то захотелось взять его за руку и Алексея за руку и увести их подальше от этого пляжа. Он знал, что Режиссер уже оттолкнулся ногами от дна, выныривая на поверхность, чтобы разглядеть их всех получше.

— Стреляйте по команде. Фадеев первый, Вронский — после того, как будет сделан выстрел другой стороной.
Киса смешливо, хищно щурится, Егор чувствует его нетерпение. Гена поглядывает на часы на мобильнике, он тоже переживает, что кто-то может увидеть, подойдя к пляжу.

На первый звук выстрела они все нервно смотрят в сторону от моря. Сегодня адреналин не зашкаливает, потому что заряжено холостыми, и вся их общая подростковая мысль о том, как бы никто не спалил случайно. И это утро. Ну кто, господи боже, стреляется утром.

Фадеев растерянно смотрит на не покачнувшегося Вронского, видимо решая для себя, что промазал, и вдруг резко срывается с места, пускаясь наутек. Киса свистит ему вслед, высказывая свое презрение, Гена орет:
— Пистолет отдай, долбоеб. Слыш меня? Я тя ща сам вальну!

Егор подходит к Вронскому, чтобы забрать пистолет, задумчиво улыбается.
— Если бы ты не знал, что там холостые, тоже бы не побежал? — протягивает ему пропуск, выдыхая дым сигареты в сторону. У Вронского они дорогие, тяжелые, Меленин к таким не привык. — Не рассказывай об этом никому, пожалуйста. Нам твой друг вообще никаким боком, не знали, как отделаться.