Порой в ее жизни бывали дни подобные этому, совершенно серые, что ложились мутной пеленой усталости, тяжестью которая не хотела покидать ее кости. Такую она помнила в последние месяцы войны сорок пятого, когда еще не был виден тот крайний рубеж, хотя, исход уже был предрешен, а противостояние в ней держалось теперь лишь на уверенности, что союзники просто обязаны победить. Слепой веры уже не было - только осознание, сколько же жизней пришлось положить на алтарь победы. В такие дни она больше всего скучала по бесчисленному количеству людей, которые ушли из ее жизни, пожалуй, слишком скоро; сколько имен она могла назвать, не сбиваясь, что навсегда были увековечены в граните до весны сорок пятого, скольких еще она похоронила после? И это было самым тяжелым побочным эффектом от сыворотки, о котором, конечно же, никто не говорил; не прописывали сноской или мелким шрифтом в конце договора, и уж точно не было выписано с трудом разбираемым почерком, в медицинском рецепте, каким-нибудь добрым немецким доктором, как обезболивающее, которое она переодично выписывала у штратного медика в конторе. Им тогда было не до мифических последствий, о которых, конечно же, никто не знал. Им просто нужно было устоять на месте, когда рухнула та опора, что давал им Стив.
Порой Пегги ловила себя на мысли, что с трудом вспоминает мелкие детали, и ей, с каждым годом, все сложнее удержать в воспоминаниях, ускользающие с дымкой времени, лица дорогих людей. Ее жизнь  действительно была полна событий - шрамов от них, на теле, было до неприличного много, многим больше, чем могла себе позволить приличная женщина в обществе; то, что осталось глубоко внутри - вовсе кровавое месиво.
Порой она пересчитывала оставшихся, в уме, словно перекладывала очередную безликую картонную папку в редеющую, с каждым годом, стопку, из которой все чаще приходилось вычеркивать имена, ставить пометку - не активен -  красными чернилами, да собственной рукой. Пока, в итоге, не осталось дел в стопке, хотя бы человека способного сжать ее ладонь, ободряюще улыбнуться - все будет хорошо Пегг; пока кто-то не поставил такую же печать на ее собственное дело.
Теперь в ее жизни появились новые дни, и если быть честной, то Пегги действительно не знала, что с ними делать - отдающие затяжной нескончаемой болью, где-то глубоко внутри, словно на израненную плоть накладывали швы, без анестезии, полагаясь на высокий болевой порог, оставшийся в крови адреналин, и то,  что за стенаниями на соседней койке крики не будут так слышны по всему лагерю, или, как минимум, на то, что пациент не умрет от разрыва  сердца, пока его штопают. Стоило говорить, что процент подобных страдальцев в списке на выздоровление был не слишком велик? Что именно в этот момент Пегги малодушно считала, что ей несказанно повезло, что в ее жизни не осталось ни одного важного человека. Еще несколько дней назад, казалсь - один все же оставался; потому что она не знала как бы смогла все это объяснить.
Как объяснить Дугану, смотря в эти светлые, сверкающие озорством ребенка, заключенного в теле крепкого мужчины, глаза, сгребающего в медвежьи объятия, в лесах на польской границе, трясущегося вместе с тобой на ухабах по проселочному бездорожью в Литве и радующемуся бутылке бурбона, потому что американцы знают в нем толк, что все то, что внутри болит - это в не взаправду. Что его шепот в полутьме кузова накрытого брезентом с сокровенным, почти не вяжущимся с его образом, рассчитаным только для Пегги - я тоже по нему скучаю! - не стоит и ломаного гроша. Картер задыхается где-то между вторым стаканом, что наполнен барменом как и положено на два пальца, и мыслью, а не попросить ли наконец бутылку, чтобы не привлекать внимания у барной стойки - совершенно не имея желания ни знакомиться, ни завязывть разговор и уж точно изливать кому- нибудь душу. Последнее вызывает сухой смешок застряющий в горле, как скоро бы ей вызвали санитаров, начни она рассказывать?
Как можно было бы объяснить Говарду, что потраченное время на поиски - иллюзия. Пустое. Что всю жизнь корил себя напрасно, где-то между попытками наконец-то примириться с тем, что уже не сделает этот мир лучше, шанс упущен, похоронен глубоко в атлантике и ее надрывающимся в микрофон голосе с радиорубки: просто вернись, Говард! Я не могу потерять тебя тоже! Теплым обьятием уткнувшись куда-то в плечо, задорным: скучала по мне Пегги? Насколько же сильно она сейчас по нему скучала. На скорую руку, неумело пряча, в карих глазах, всю ту боль, что с трудом получается разделить хотя бы на двоих. Ведь, я знаю, что Стивен значил для тебя//что значил для меня. По правде нужно было задать вопрос, что они значили для него. Значили ли? Ведь в ворохе сомнений так просто обесценивается история, что некогда была чьей-то жизнью.
У Пегги Картер таких дней теперь много, она бы сказала - слишком. Не только дней: вечеров, ночей, пятиминуток, чтобы размять затекшую шею, после нескольких часов сидения над отчетами ведомства, последних мгновений перед рассветом, что застают ее в полутьме комплекса, оказывается, после недели пребывания там, она его почти ненавидит, смотрящую в потолок и гоняющую лишь одну единственную мысль, от которой совершенно не избавиться сколько не старайся, что непосильным грузом падает на плечи, вгрызается в каждое мгновение вдоха, отдает болью в ребрах и ноющими застарелыми шрамами, даже если знаешь наперед - ничего не изменить. Что было бы, если?
И правда, что если бы заметили вовремя? Бред. Сейчас грош цена каждому ее году работы в разведке - их обставили еще на подходах, как детей. Пегги злится, сжимает бокал в пальцах, еще чуть-чуть и стекло брызнет в разные стороны, знает наперед, что у них не было такой возможности - быть увереннымм в программе, доктор Эрскин привел Стива с призывного пункта; внутри все сжимается в тугой узел, что все еще не может распутать, с момента как за ним закрылась дверь ее кабинета. А что если все то, что она чувствовала было хорошо спланировано - ох, это злит больше всего; потому что нет никакой возможности собрать рассыпающуюся на куски реальность вокруг того, чего не существовало и в помине; потому что каждая ее унция выстраданной боли, пережитая и перетертая в упрямство, та самая вокруг которой она возвела себя, на деле может оказаться лишь притворством. Подделкой. Собственно, под стать герою, - Стивен Грант Роджерс; Капитан, мать его, Америка - звезда пропаганды, герой второй мировой, Мститель - Пегги горько усмехается жестом прося бармена  повторить. Ну, в единственном Роджерс точно не соврал - напиться все равно не получается. Не то, чтобы за прошедшее время она не нашла этому сотни подтверждений. В полутьме пустующего бара, далеко зп полночь, в нескольких кварталах от Трискелиона, Пегги Картер ловит себя на мысли, что действительно не хочет возвращаться; потому что стоит ей подняться, оставив на стойке несколько купюр, придется возвращаться в реальность. А реальность нынче дерьмовая.