Огонек позволяет Гестии лучше рассмотреть чужое лицо, пусть и во мраке она видит неплохо [это — не мрак в сравнении с тем, где она жила дольше всех]. Аид кажется ей уставшим и грустным, совсем не похожим на полных энергии других братьев. Уставшим, грустным, и... потерянным?

А каким же еще.

Жизнь в Тартаре не могла быть легкой. Могла ли там быть жизнь вообще? Они бессмертны, но иногда их бессмертие обращается их же проклятием; так было с Ураном, так будет с Кроносом. Так будет, ибо это предсказано. Неизвестно, какой ценой — но так будет.

Она должна быть уверена.

В чем-то.

— Да, я Гестия, — улыбается приветливо, не опуская руки с огоньком. Думает: что же Зевс говорил о ней? Что они думают о ней? Ей хочется быть идеальной, до последней складки на тунике п р а в и л ь н о й , не только потому, что родилась первой. Просто... потому что.

Неважно. Важно не это.

Им нужен воин. Глядя на Аида, Гестия видит кого угодно, но не воина. Не может себе представить, как он берет в руки меч или копье, отправляясь на битву — не потому, что он слаб. Он не слаб.

В нем не горит то пламя, что в Зевсе и Посейдоне. Те рвутся в бой, им не терпится скорее сразиться, они хотят и победы, и самого процесса, они отчаянно этого жаждут, а Аид — нет. Можно даже не спрашивать, сразу видно, по глазам, по лицу, по голосу. Он не хочет ни сражаться с титанами, ни разговаривать с ней. он хочет, чтобы его оставили в покое.

Покоя сейчас нет нигде.

— Это не опасный огонь, — мягко возражает Гестия. — Он меня слушается. Он не обжигает. Он греет.

Греет, освещает ночь, прогоняя страхи, дарит надежду и успокоение до тех пор, пока нет солнца. Ласковым зверем ластится к ее ладоням, непостижимый, таинственный и добрый.

— Я не буду его гасить, потому что иначе не увижу ни тебя, ни дороги, — врет, все увидит, богам это подвластно, богам многое подвластно [все], ибо мир вокруг них юный, как они сами, но доказать ее ложь невозможно. Гестия поднимает ладонь выше, красноватый отблеск скользит по серому камню. Всматривается в черты Аида, пытаясь найти схожесть с ними — не находит. Они все — разные. У них есть что-то общее от матери, кто-то что-то мог взять от отца [не помня Кроноса, не желая запоминать, Гестия смутно боится, что этим кем-то могла быть она]. Запоминает его, говорит себе: мой брат.

— Я боюсь темноты, — продолжает, больше не лукавя. — Когда она становится кромешной, мне кажется, что меня обступают непреодолимые стены, — что все звуки гаснут, утопая в вязком болоте тишины, что все запахи тают, что она сама перестает существовать, без тела, без твердой опоры под ногами, без ничего. Тьма — это отсутствие света. Отсутствие огня.

                  тьма — это небытие.
                     закрой глаза — и ты исчезнешь.

— Он не послал меня.

Среди них пока нет верховного. Нет того, кто отдает приказы — чужому войску. Зевс и Посейдон равны, их сестры — не подчиненные им. Они трое вольны решать сами, и решают; Деметра и Гера бросают заинтересованные взгляды на младшего брата, Гестия закатывает глаза, делая вид, что не замечает такие же заинтересованные взгляды Посейдона. На это нет времени.

И не будет.

— Я пришла сама.

Зевс просил ее, но и без его просьбы Гестия бы появилась. Она не смогла бы иначе, ее тянет к тем, кто с ней связан незримыми нитями, что сплели мойры. Неразрывными нитями. Вечными. Всегда они будут держать Гестию на привязи, хочет она того или нет.

— Давай познакомимся еще раз? Меня зовут Гестия. Я твоя старшая сестра, — упор делает на последнем слове. — Этот огонь был со мной всегда, но не везде. Его не было в утробе Кроноса. Там не было ничего, но там были мы, — все это тоже намеренно. Утешения не сработают. Утешения сделают хуже, оскорбят мужское эго, с ним не нянчиться надо — встряхнуть, вывести на живые эмоции.

Давай, ну же.

— Я долго была там одна. Совсем одна. Мне казалось, прошла вечность. Тысячу вечностей. Я слышала, что происходило снаружи, слышала голоса, и они резали слух гулким эхом. Так ли было в Тартаре, Аид? — обвиняюще бросает Гестия.

Как будто он наслаждался жизнью, пока она страдала.
Как будто ему повезло быть не там.

Если это не сработает, Гестия превратится для Аида в заносчивую дуру, думающую только о себе. Лучше было бы создать из огня цветок или птицу, или заставить пламя выписывать узоры в воздухе, но — что ему с этого? Гестия смотрела на цветы и думала: красиво, но что толку от их красоты, если они увянут, если их тоже рано или поздно поглотит беспощадное время? Гестия смотрела на море и боялась, что воды Тетис также не вечны. Гестию страшило наступление ночи, и первое время она не выпускала огня из рук после заката. Ее бы не утешила демонстрация любой красоты.

— Ты не росла в одиночестве, — бросил ей тогда в лицо Зевс. — Тебя не прятали с рождения...

— Да что ты понимаешь? — этого хватило ей, чтобы взорваться детской обидой, разлетевшейся искрами, а когда вспышка гнева ее затихла, Зевс со смехом сказал:

— Теперь я вижу, что ты действительно богиня.

Что скажет Аид?
Что, если Гестия сделает хуже?

Она не умеет вести светские беседы и говорить правильные вещи. Пока — не умеет, как почти все дети Кроноса.
Она предупреждала Зевса об этом, но почему-то он все равно верил в нее — во всех них, в каждом видя то, чего они не видели в себе сами.