Бежать. Никогда не приходилось так позорно сбегать, путая тонкие пальцы в чернеющей жесткой гриве; разворачивая  коня скрываться в темноте и  тишине, срываться, чувствуя, как собственное сердце пускается галопом, под мерный, столь же поспешный стук копыт о землю, что вырывается комьями грязи и пожухлой травы. А в голове мелькает единственная мысль – бежать, как можно дальше. Не от того, что впервые за долгое время мелкая дрожь пробирает пальцы, а тело ощущается как один оголенный нерв, потому что знаешь, наверняка, чувствуешь на коже чужой взгляд, будто пробивающийся через листья лунный свет. А потому что дом твой, прямо перед тобой, лишь стоит сделать шаг, на который не находишь сил. Смотришь, как аранен ступает на знакомую, с детства, тропу, а ты взгляда оторвать не можешь от пожженной увядшей листвы, изрытых троп, искореженных деревьев. Будто не над лесом надругались, тем, которому отведена львиная доля места в твоем сердце, будто над душой твоей и телом.  Воздух втягиваешь, сладковатый, наполненный до краев сыростью и запахом перепрелой листвы, и еще чем-то. Чем-то чуждым, чужеродным, знакомым, до побелевших костяшек пальцев, до руки, что неосознанно тянется к рукояти кинжала. Тем, кислым тошнотворным смрадом, что оседает на языке, скручивая все внутренности в тугой узел, а ты часто сглатываешь, пытаясь придти в себя и дышать вдвое реже, желательно через рот. Тебе, Тауриэль, сбежать позорно хочется, прикрыв уши ладошками, зажмуриваясь посильнее. Чтобы не видеть и не слышать, как больно лесу, как на последнем издыхании он пытается сопротивляться тени накрывающей его. Но никогда не сбегала ты, как последняя трусиха, не знаешь ты, как шаг сделать, неверный, назад. Поэтому спешиваешься на землю мягкую, после дождя под пятками разъезжающуюся и следуешь по тропе знакомой. Ведя за собой лошадь, что будто чувствуя твои сомнения, упирается, громко фырча и стуча копытами по плитке тропы эльфийской, давно разбитой и позаброшенной.

Вдыхать. Полной грудью, до немоты и ноющей боли в ребрах, чувствуя, как тяжелый воздух оседает внутри тебя, впитывается, клубиться дымом в легких. Признает свое, что когда-то было утеряно. С какой-то детской ясностью, будто первые шаги делаешь, понимая, что они не такие сложные, как доселе казались, что милее сердцу всегда будут лесные пущи; необъятные взору полосы, что темнеют на горизонте; да вековые деревья, стоящие словно  мудрые старцы, появившиеся здесь задолго до тебя, и, требовавшие к себе должного уважения и почтения. Которое, несомненно, было воздано, и не раз, чтобы быть уверенной, в ветке под своей ногой. Смотреть на них, с детства знакомых, что тянулись своими могучими кронами далеко далеко вверх к небу, будто стараясь достать ветками до того, что когда-то было создано великим Эру. Показать тебе несведущему, насколько они важны здесь, по сравнению с тобой. И это всегда принималось и бралось за истину. Непоколебимую. Потому что, что есть ты, когда рука касается  тысячелетнего старца, и ты готова поклясться создателем, что чувствуешь жизнь, пробегающую там, глубоко под корой, столь же древнюю, как и само дерево.

Осознавать, что всегда проще дышалось, где-то там, наверху, вслушиваясь в шепот листвы, по вечерам, будто трескот старых подружек, делившихся новостями накопленными за день, и как-то несмело посвящая и тебя в свои тайны. Твой дом был на кронах деревьев, так высоко, что без эльфийского взора и не разглядеть; в прохладном лесу, через который змеилась тонкая тропа, путая незваного гостя, где лесная речушка звонко журчала, а небольшой каменный мост приглашал пройти к обители лесного короля; где воздух был настолько тяжел, что без привычки кружилась голова, а на резных латах и наплечниках оседала влажная испарина, от воздуха; где воздух имел этот непередаваемый запах дома, и не важно было, что лесов таких могло быть десятки, если уходить куда-то вдаль. Домом был именно он. За этот дом она была готова бороться и отдать собственную жизнь.

И становилось совсем не важным, что это, тот самый лес, в который путь давно закрыт. Потому что приказы Владыки не обсуждаются и не оспариваются. Потому что именно сюда упорно тянет сердце. А любая извилистая тропа приводит к границам. Словно все последние десятилетия, неосознанно, именно сюда держала свой путь. Когда, исходя тысячи тропинок и побывав во многих краях одновременно родного, и, такого чуждого, сердцу Средиземья, убеждалась, что не найдет покоя нигде больше, кроме как в родных лесах, что исхожены на тысячу зим вперед. И еще настолько же вокруг. Но, не от этого на сердце было неспокойно.

Наверное именно поэтому сердце отбивало бешеный ритм, который, ты готова была клясться, слышно за добрую лигу вперед, когда петляя по тропинке, не упускала из виду спину принца. В чем была причина его нахождения здесь? Страх быть пойманной на подступах? Гарант того, что тебя, хотя бы выслушают, а в лучшем случае, даже разрешат помочь? Когда ты, Тауриэль, дочь лесов и верный слуга своего короля стала такой? Зачем загоняла коня по бескрайный степям Рохана, совершенно тобою нелюбимым. Потому что степь на то и степь — здесь ты как на ладони. Стоит  попасться в поле видимости орочьему отряду, что до сих пор снуют недобитыми и ты - легкая мишень, будь хоть тысячу раз умелый воин.

А может быть дело было в отряде рохирримских воинов, что сопровождали короля обратно в крепость, победителя, по вине которого лес Лориэн продолжал воспевать панихиду по падшим воинам. По твоим и его собратьям. А ты измученная дорогой и мыслями, песнями, что все еще звучали в голове, крутились навязчивой мелодией в мыслях, изъедая изнутри. Раздирали и без того кровоточащие раны. Смотрела на процессию своими зелеными глазами, даже не удосуживаясь объясниться; склоняя голову на бок в привычном приветствии ее принца, которому служила на протяжении большинства своих зим, коих было не так много. Ставила в известность лишенным привычных звонких нот голосом, что Лихолесье в осаде, родной лес нуждается в помощи.

Или, дело было как раз в помощи, которую приходилось просить. И не то, чтобы из аранена был плохой помощник или попутчик. Таких мыслей в голове даже не возникало, а если бы и были, то имели пометку совершенно бредовые и не приемлемые. Потому что сомневаться в Леголасе, было, сродни, сомневаться в себе.  Но взгляд странника, посланный в спину, когда  все думали, что не видишь, ворчание приземистого и коренастого гнома, которому пришлось пересаживаться на другую лошадь; смутно знакомого, словно Валар решили подшутить, посылая образы из прошлого. И тихое недовольное фырчанье коня, что взяла в деревне на границах с землями коневодов, недовольное, будто бы и он чувствовал эту нарастающую панику, готовую погрузить сознание во тьму, переминаясь с ноги на ногу, стуча копытами, будто пеняя на твое собственное промедление.  И ты гладила мощную шею, перебирая жесткий волос гривы, и, просила потерпеть, еще чуть-чуть, обещая, что покажешь коню то, что не видел никогда. Что такое бескрайние степи Рохана, с пожухлой травой и вечно слоняющимся перекати полем, по сравнению с Великой пущей,  родным Лихолесьем.

Все это не давало покоя, заставляя все чаще сомневаться. То ли в себе, то ли в выборе спутника, даже в лесном массиве, что никогда не давал поводов для сомнений, извечно мрачный, прохладный, тихо перешептывающийся, будто, не каждое дерево в округе еще признало путников, сопровождая их движение неясным шелестением и гулом. А ты прислушивалась к каждому шелесту, с трудом различая осторожные шаги по веткам над вами, улыбаясь почти неосознанно. Как будто вы только что вернулись с затянувшегося патруля, и не было полсотни лет разделивших по разные стороны.

- Леголас, - голос твой потонул в шорохе листьев, мерном скрипе  старых веток. Словно сам лес был против нарушения это привычной тишины, что следовала перед самым закатом; или тем самым лес старался скрыть твое нездоровое веселье, что плескалось на дне зеленых глаз, что напоминали листву молодых деревьев в весеннюю пору. - Как думаешь, скоро за нами вышлют патруль или они так и будут следовать за нами тенью? Волновало ли тебя это в должной мере? Или, ты больше переживала о возможном приказе отпустить туго натянутую тетиву, аккурат в бьющееся слишком громко сердце? Твое сердце.
Признай, тебе даже было чуточку смешно, Тауриэль, самую малость. Когда ладонь, давно покоящаяся на рукояти клинка, удобней его обхватила, позволяя руке почувствовать привычную тяжесть, а губы растягивались в улыбке, той самой, подзабытой, от которой сейчас сводило скулы. А ты, с чувством полного триумфа, прислушивалась к  переминаниям с ноги на ногу, слишком откровенно радуясь чьему-то провалу.