не забудь подогреть, написала хайке на исчерканном блокноте, где до этого оставляла свои распоряжения горничной, и теперь, после её отъезда в акке, йована каждый вечер выкладывала этот листок на прикрытый тарелкой остывший ужин; соус ещё тёплый, я сварила его после полудня — давайте помогу, почему у вас такой обеспокоенный вид?

утром я видел в саду красивую женщину, осторожно отозвался земо, нарочно выдержав паузу, будто ему требовалось время, чтобы сделать свою речь мягче и не вызвать никаких подозрений, она чем-то очень похожа на вас, я видел её около западного крыла с вашими чемоданами — эта женщина, она заменит вас, но почему вы решили уехать от нас раньше времени? у вас что-то случилось?

чёрный грифель замер над крошечным блокнотом, йована подняла глаза и наморщила лоб, словно виновато улыбалась своим мыслям. вам померещилось! здесь никого не было, и карандаш снова полетел дугой по листу, мы много раз обсуждали это с вашей женой, я думаю, herr zemo, вам стоит больше отдыхать, последнюю неделю вы очень плохо спите.

да сколько же можно вам повторять, я не немец, я родился и вырос в белграде — точно также, как и вы, бесстрастно сказал он и протянул ей пустую чашку, стараясь держать так, чтобы его рука не дрожала от усталости, — так вот, эта женщина, о которой я говорил, она шла по саду босиком и на ней было ваше летнее платье, я постарался с ней заговорить, хотя бы узнать кто она и зачем пришла сюда, но она только раз взглянула на меня и тут же отвернулась, будто не захотела иметь со мной дело, когда я вышел в сад после полудня, её уже не было.

йована отложила свой блокнот и налила кофе, может быть, это я слишком устала, продолжила вдруг она, выставив перед ним блюдечко и чашку (вот только её голос звучал иначе, будто в нём вдруг случилась какая-то необъяснимая перемена), может быть вы правы, может быть нужно доделать дела, собрать свои вещи и уехать вечерним поездом, очень тяжело жить в этом доме, в этом городе, поймите, порой от такого однообразия можно огрубеть — и оглупеть тоже, простите меня и не сердитесь, я сегодня же покину ваш дом.

гельмут насторожился: голос йованы почудился ему за левым ухом, как будто её рот только немо открывался, а звук и всё, что подразумевалось под этим деловитым отчаянием — звучало отовсюду сразу, по всему дому, по всем его комнатам.




уже в рафте моя камера каждую ночь издавала звук, похожий на этот голос. однажды, проснувшись от его скрежета, я растерянно вскочил с кровати, и меня вдруг пробрало такой силы дрожью, что пришлось упереться спиной в стену.

я тут же узнал твой голос — тогда, это был твой голос, йована говорила им со мной — я дрожал, не потому что боялся тебя, я дрожал, потому что был в ужасе от мысли, что смог забыть его. в те минуты, когда время застыло во мне чернеющей пробоиной в мозгу, я впервые почувствовал, как моя жизнь теплеет под твоей внимательной рукой — пальцем ты нарисовал смерть на моем лбу, и она вдруг застыла где-то впереди, как застывает во времени слабая кадмиевая корочка в морских сумерках моне. в эту минуту чувствуешь то, что немцы называют zweisamkeit, потому что время между нами вдруг обратилось augenblick.

мне тогда показалось, что наша встреча далась тебе нелегко — было необходимо, чтобы сотни вещей совпали между собой: гора снега под ногами у входа в заброшенную боснийскую церквушку, вымоченная в миљацке зеленая куртка хозяина херцег, мелькнувшая на углу ирбины, выпачканное в подтаявшей грязи окно лобби, за которым ты разглядел мою военную форму — ну, как всякое пятно на ковре бросается в глаза, когда человек страдает от скуки в ожидании чего-то, — и, главное, совершенно одуряющий запах турецкого кофе с кардамоном, который кто-то пролил на подлокотник моего кресла — тогда, ранним утром, посреди затхлого речного воздуха и взмокшей шерсти от человеческого пота.

в молодости некоторые люди пугали меня своим совершенством, как пугают шизофреников округлые формы. после встречи с тобой я растерял эти ориентиры, совершенство кажется мне пустым звуком, но я знаю точно: у него определённо твой голос.





Местные в этой стране старались обходить стороной молодых офицеров, особенно тех, на чьих плечах вязались красные нашивки добровольческого корпуса, — было что-то такое между ними, как между рассорившимися соседями, не сумевшими поделить пуд соли или пакет молока. Правда, когда Земо впервые исключительно вежливо заговорил с портье, он как будто удивился — сказал, что не видел ничего подобного раньше, чтобы в таком юном возрасте и уже при серьёзном звании.

— Ово су само вежбе, ништа озбиљно, — молодой барон смеялся одной своей широкой улыбкой, и портье каждое утро стал приносить для него горстку свежего инжира.

— Требало би да се одрекнеш ове глупости, — всё повторял он, тыча в красную полоску на чужом плече и смеясь своим газированным смехом, от такого смеха у всех постояльцев  застревали пузырьки воздуха в горле. — Таким людям, как вы, барон, совсем не нужна такая грязь. Найдутся, среди этих, найдутся добровольцы.

Когда у порога гостиницы кто-то громко окликнул его и преградил дорогу, Гельмут в первое мгновение чуть было не выронил сумку из рук — долго рассеянно метался взглядом по желтовато бледному лицу и всё никак не мог найти объяснения какому-то внутреннему отторжению, которое возникло почти мгновенно, стоило его взгляду встретиться с чужими глазами.

— Нестало ти је цигарета? Само тренутак, имам негде.., — очнувшись от своих мыслей, он растянулся в какой-то вежливой, приятной улыбке, бросил сумку себе под ноги и принялся копаться у себя в карманах; тёмно-синяя гимнастёрка сидела на его худощавых плечах мешковато, словно была на несколько размеров больше его самого, но подвязанная крупным, увесистым ремешком на поясе — смотрелась складно, выигрышно обрамляя трапецию его тела. — ...Прошу простить мое любопытство, вы ведь из Германии? Если вам будет удобнее, мы можем перейти на немецкий.Ah, hier ist sie, gefunden. Hier ist ein ganzes Rudel – behalte es, du hast genug, bis ich zurьckkomme. Oder mьssen Sie vielleicht selbst in die Stadt fahren? Ich kann dich nehmen. Wo brauchst du?

На мгновение, мне тогда показалось, что кости в моем теле потяжелели, будто кто-то подложил в них свинцовые шпоры. Что-то внутри меня хотело поскорее отделаться от тебя — придумать причину и сбежать, отдать тебе всё, что у меня есть, лишь бы больше не видеть тебя поблизости, но утренний свет, желтоватый, как спаржевый апатит, высветил для меня твоё лицо, и я понял, что я не смогу вот так просто от тебя сбежать. Что бы я тогда ни сказал и как бы себя ни повёл, ты всё равно бы последовал за мной, — если в тебе и было то самое совершенство, то зачем тебе понадобился такой как я?