так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно-конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, приcпособляясь к объятиям с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»