Он не хочет эту девочку – хиппи.
У нее рыжие волосы. Вязаный топ, проколотый пупок и глаза жирно подведены черным карандашом. Эта девочка – точно проститутка. И скорее всего Маттео купил её ему, когда увидел, как он иногда смотрит на того новенького. Эвана.
«Эй, Иглесиас, к тебе поклонница пришла».
«Эй, Иглесиас, улыбнись, давай».
Старший брат вроде ничего такого ему не говорит. Просто приводит, почти подталкивает ту девушку к нему. Молча кладет ее руку в его. И удивительно, что в этом горазда больше чувствуется угроза, странное напряжение, чем, если бы Маттео что-то такое стал у него выпытывать.
«Не будь пидором».
«Поди-ка, что покажу, мелкий.
И так ведь уже было, когда Энрике только испольнилось тринадцать лет. Только вместо этой тоненькой, беленькой девочки – хиппи была взрослая, чернокожая женщина с усталым лицом. «Ты станешь мужчиной, брат. Она не кусается».
Пушка, девственность. Именно так мексиканцы посвящают своих в не последние человечки. Вы знали? Это новый и интересный факт.
Не будь пидором. След от ее механического поцелуя оставляет такой масляный, жирный след помады у него на щеке. И когда она двигается на нем, туда-сюда, монотонно, Энрике смотрит – будто сквозь нее – на большое, деревянное Распятие, что висит у нее над дверью. Замечает, как белая, бумажная кожа на острых, истощенных ребрах Христа, бесконечно и напряженно натянута на них, будто на барабан. Как его руки широко откинуты. Настолько, что наружу выступают ключицы. Такой розовый, острый сосок. Станешь, мужчиной, пидор. Женщина откидывает голову назад, тихо стонет. Его рука на ее спине. Распятие близко. Чье-то смутное лицо под его собственным. Черный глаз заволакивает причудливая пленка, в них лопаются звезды.

Есть прикурить, бро?
Энрике не хочет девочку – хиппи.
Не хочет душные, прокуренные комнаты, вечно злых, хмурых пацанчиков – своих друзей, решающих вопросики. Нюхающих, глотающих, стреляющих в упор в чьи-то лица и головы. Не хочет их телок с длинными, накладными ногтями, которые говорят с ним хриплыми голосами. Смотрят оценивающе. Надувают огромные пузыри из жвачки. Спрашивают: «У тя девушка есть?»
Он мог бы быть художником. Ходить без пушки в кармане. И эта девочка – хиппи сейчас очень отчетливо напоминает ему его младшую сестру. Изу. Такая же беззащитная, хрупкая. Вязаный топ, проколотый пупок. И если приглядеться, то на ее худых руках можно увидеть следы от уколов.
— Вкусные духи, — и Энрике делает то, что сделал бы, если бы одна из его сестер была угащенная в хлам, села к нему на колени. А серые, злые глаза в это время следят за ним. Следуют неотступно. Щерятся, потешаются. Играют в эту игру, которой одержимы все мужики вокруг, под названием Не пидор.
Энрике встает со своего места. Слегка отодвигает от себя эти рыжие волосы, это тело, которое не понимает, что с ним происходит. Кто он. Кто она сама. Как здесь оказалась. И лишь заливается таблеточным, искусственным смехом.
«Вернись к ней и закончи начатое» — и выходя из комнаты, он почти со всей силы налетает на Эвана, стоящего за углом. Ударяется об него плечом. И ближе они с ним были, еще будут только в той богоизбранной машине. И Энрике поднимает на него голову, смотрит долго, пристально, почти обиженно. Не хочет, не может, уже пробовал, ведь в банде по-другому нельзя. Таковы правила. И каждый раз это какая-то чистая физкультура, физика. И чтобы что-то по-настоящему почувствовать, ему каждый раз нужно закрыть глаза, нащупать у себя в памяти, давно закопанные, те ребра, ключицы. И лицо, которое совсем недавно наконец приобрело правильные, совершенные, бледные очертания. Двигаясь, Энрике утыкается в плечо Медди или Сейди, хотя правда в том, что он сейчас совсем не с ней. Чужие пальцы обнимают его шею.
«Сам и заканчивай» — Медди, Пенни, девочка – хиппи. Наверно, было бы совсем не сложно. И можно ведь закрыть глаза. Зажигалка чиркает. Он отворачивается. И идет куда-то. Сам не знает, что делает. Снюхивает дорогу. И за спиной все звучит ее смех. И голос Эвана, который что-то ей говорит. Энрике придумывает остроумные варианты, чтобы бы мог тогда ответить ему. Следишь за мной, да? Но правда в том, что он так не может. И не хочет. Не умеет. Лежа в медблоке – со вскрытой глоткой – ему приходит в голову, что можно было просто сказать: «Ты правда этого хочешь?»
Плечо после этого ныло. И это было ему приятно. Внутри у Энрике все саднило от услышанного, хотя он и не видел. Он больше не смотрит. Маттео хлопает его по спине. Чего такой хмурый? Иди нахуй. Он отказывается играть, водить. Не танцует с чужими. Не улыбается незнакомцам.

Кто ты?
У Энрике в кармане джинсов страничка, вырванная из Библии. Он хотел стать священником. Ему почему-то казалось, что после всего, что с ним случилось, он хорошо понимает Бога. Человек в баре, куда Энрике пришел сразу после выхода из тюрьмы, смотрит на него злым, серым взглядом. И он сразу думает, что тот похож на Эвана. Блять. Энрике выпивает свой односолодовый залпом. С шумом ставит пустой стакан на стойку. И уходит, не оборачиваясь. А через неделю уже принимает сан.
Лжец. Эвана не существует. Есть только Иуда Искариот. Алрой Граймс.
И правда зачем он сюда пришел? Слушать бред этого хилого нарика, бывшего копа, сломавшего ему жизнь? Зачем клал когда-то свою руку на него в машине? Алрой молча натягивает толстовку, чтобы зачем-то выйти на улице вместе с ним. Выебонщик. И когда он слишком высоко, неловко поднимает руки, то Энрике внезапно видит его выпирающие ребра, на которые натянута сухая, бумажная, почти прозрачная кожа. И это так ужасно отзывается, это как дежавю. И собака лижет ему ладонь, подгоняя их. И одежда на Алрое висит мешком.
Вернись к ней и закончи начатое.
Нихуя ты не понимаешь.
Ничего обо мне не знаешь.
И Энрике неотступно следует за ним в этот проклятый сквер – весь сжатый в комок – как санитар, как верный оруженосец, чуть приклонив свою чернявую, тяжелую голову, сжимая поводок.
— Недавно. Но сперва решил подсабить одному инвалиду. Чисто по доброте душевной, — на ночном шоссе лежит волк, которого сбила фура. Ты хочешь ему помочь. Уже поднимаешь на руки, чтобы отнести к себе в машину. И в это время он приходит в себя, кусает тебя. Прокусывает, тварь такая, твою руку до самой кости. Самое странное, что ты знал, что так будет.
Это героин? Это крек? Мефедрон, амфетамин, потому что Иуда всегда был модником.
— С тебя пятьсот долларов, — он умеет улыбаться так, что сразу всем нравится. Он улыбался ему именно так, когда впервые попросил прикурить. Это его оружие против волков. – Можно одну? Блин Алрой... – не тянется, превращается в что-то отрывистое, — ты бы не курил на голодный желудок. Правда.
Под этой толстовкой раньше был тонкий бронежилет. Теперь остались одни чертовым кости. Ребра. Ключицы. Иисус на кресте.