На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

калебу нравится в йорхасе — приятная перемена слагаемых, калеб любит империю, но в ней после смерти родителей иногда тесно и душно, как в клетке, и, кажется, еще немного, и депрессия начнет пожирать его кости, если он хоть немного ее не придушит. ( калебу с таким раскладом должно нравиться где угодно, но йорхас ему нравится чуточку больше, потому что это — родная страна эссека. )

есть только одна проблема — в йорхас он переезжает не только лишь потому, что эссек родом оттуда. трент икитон — наставник, преподаватель, с недавних пор еще и коллега, а также тот, от кого зависит вся научная деятельность калеба, — получает приглашение работать в научном центре при консерватории йорхаса, и считает, что ему обязательно нужно похлопотать о переводе еще и калеба («как же, вы ведь все равно переезжать туда собираетесь, господин видогаст, не хотелось бы, чтобы ваш разум потерялся в пучине бюрократии, ведь вы же сами совершенно точно подаваться будете»).

в целом, калеб его об этом не просит, но трент икитон все равно делает так, как считает нужным, будто бы враз заменив калебу обоих родителей тем, что считает, что знает, как калебу будет лучше. и вроде бы ему нужно радоваться — это то, что говорит ему астрид, когда эадвульф добавляет, как он ему сильно завидует, — но калебу на душе не спокойно. он не делится этим с эссеком, считая, что на фоне придушенной депрессии в нем просто разрастается излишняя тревожность. это мелочи. он расскажет эссеку об этом спустя некоторое время, когда подобные вещи переходят в категорию «посмеяться над ними в будущем, заглядывая в глаза напуганному себе из прошлого».

и калеб продолжает убеждать себя в том, что он зря переживает, даже когда трент становится более чем недвусмысленным. и калеб продолжает целовать эссека в щеку по утрам, когда уходит на работу, а вечерами продолжает делиться с ним всем, что случилось за день, опуская любимые упоминания трента, который перестает пытаться быть родительской фигурой.

может, это цена, которую калебу заплатить нужно за то, чтобы просыпаться в одной постели с эссеком вместо того, чтобы отправлять ему свои утренние сэлфи. у всего в жизни есть своя цена, и калеб готов платить свою, отмахиваясь от рук трента, что пытаются нарушить его личное пространство.

а потом эссек уезжает по делам, и трент так удобно планирует встречу для сотрудников консерватории, с которыми они работают, и где должен присутствовать и калеб (ведь эта встреча рассчитана специально для лучшего знакомства всех), что калебу кажется — он как-то приложил руку к командировке эссека.

калеб говорит эссеку, как он будет скучать, провожает поцелуем, а вечером уже сжимает зубы. трент говорит, что на этой встрече все должны познакомиться и узнать друг друга получше, а потом оказывается, что узнавать получше он хочет только калеба, и все старается в углу его перехватить, или увести туда. калеб хмурится, но молчит, как и не реагирует на то, что ему нужно остаться помочь с уборкой в помещении — собрать в пакеты пластиковую посуду и подобрать мелкий мусор.

от дыхания трента икитона, когда он наваливается на калеба, убирающего с его стола, разит смесью нескольких вин и не слишком свежей выпечки. калеб пытается от него ускользнуть, но у трента больше над ним силы (бумажной), и калеб не смеет применять к нему свою силу (физическую). он все еще хочет остаться в йорхасе, при месте в консерватории и с возможностью просыпаться в одной постели с эссеком. и только что калеб и пытается ужом ускользнуть от трента, выплыть на хитрости, отделаться от него тем, что чужие руки расстегнут ему ремень, стараясь скользнуть под нижнее белье, а губы — мазнут по шее.

калебу неприятно и мерзко, хочется ударить трента кулаком в лицо, но он думает про эссека, а потому, в легком «испуге», подхватив мусорный пакет, калеб уходит, надеясь, что трент икитон в их физической стычке не оставил на теле калеба видимых следов.

калеб чувствует, что его телефон вибрирует, но он его не проверяет — эссек сейчас занят, скорее всего, спит в своем роскошном отеле, чтобы вернуться к нему завтра, и больше ни от кого калеб звонков не ждет. оказывается, зря не проверяет его аж до самой квартиры — там его сюрприз ждет, эссек, и калебу приходится собраться и взять себя в руки раньше, чем наступит утро, в которое по расписанию эссек должен вернуться.

— какая приятная неожиданность, — калеб широко улыбается, целует эссека в щеку и в уголок губ, и не спешит раздеваться (он сделает это в ванной, долго себя в зеркало рассматривая, не оставил ли трент икитон где-то незаметные ему, но хорошо видимые взгляду эссека метки). от пальто, чтобы не вызывать лишнее к себе подозрение, приходится все же избавиться. — почему ты не сказал мне, что планируешь вернуться раньше? я бы постарался приготовить тебе ужин вместо того, чтобы пропадать в баре. как твоя конференция?

калеб, может, и спешит принять душ, но по эссеку он успел соскучиться, потому задерживается, трогая щеки эссека, в лоб его целуя, и с нетерпением ответа его ожидая — это точно не подождет, ведь эссек должно быть уснуть успеет, пока калеб будет под стать ему быть вымытым и в чистой пижаме рядом.

[indent] Так просто.

[indent] Металл гнётся, стонет и бесится, как скрученный столбняком больной. Войцех шныряет где-то в потрохах склада, пробивая топором дорогу через смердящие бензином кишки; он вдыхает дым.

[indent] Что-то пленит его, манит, он — как взявшая стойку легавая, идёт на запах, подняв на загривке шерсть. Не может противиться этому инстинкту; он и есть инстинкт, запах железа, бешеная пена на языке. Ничего не видит, линзы закоптило чёрным-чёрным дымом, но зрение ему и не нужно. Он видит больше, чем видят глаза. Больше, чем может осветить солнце. Снует по углам, будто знает это место, как родные казармы, ни одной падающей балки не касается его, ни один оголенный провод не жалит разрядом, все просто и правильно, как двигать шашки по чёрно-белым квадратам. Лишь однажды Пиро наступает на гвоздь, тот входит в резиновую подошву, что в масло.

[indent] Он смотрит секунду на землю и продолжает путь. Не больно.

[indent]Огонь лечит, ты разве не знал?

[indent] Сколько проходит времени? Он не засекал. Считает Пиро плохо, лучше говорить "Миссисипи" и загибать пальцы, затем сбиться, когда пойдет второй десяток, но руки заняты долгожданной добычей…

[indent] Выходит из пламени, как из пены морской, костюм облепляет тело второй кожей. Пахнет жженой резиной. Но если бы Солдат мог видеть — ох, если бы он мог видеть, как скрученное в мясокостный фарш лицо прорезало улыбкой! Как дрожат обугленные кости! Как искрятся зрачки-спичечные головки!

[indent] Он выходит и он говорит, голос отдает бурлением перегретой манной каши под крышкой.

[indent] — Ты, держать, — вкладывает в руки Солдата эту злосчастную деталь, держит напарника за запястья крепко-крепко, наложив его руки, будто на мощи, — Для Делла. Важно.

[indent] Смотрит в лицо, мол, понимаешь? Шершавые согласные на торцах, то ли от недостатка зубов, то ли от горького польского акцента — но так хочется быть понятым. Так и держит его за руки, что перед алтарем, сжимает пальцы до белых костяшек, пока небо позади взрывается радужной сахарной ватой и стекает на песок, пока острые звезды падают за шиворот, и Войцех невольно смеется, когда они щекочут его позвоночник.

[indent] Затем — отпускает. Берет с пояса топор, вскидывает его на плечо. С топора капает на землю сладкая-сладкая патока. Так и хочется лизнуть, но маска…

[indent] Взгляни, на что он способен, Солдат. Не из жажды денег, мести или скудоумия. Не из злости, ярости, болезни, но из любви. Это так просто, слушай, ведь без любви замирает внутри какой-то важный механизм (Дэлл бы наверняка сказал, какой), и любви достоин каждый — справедливый и чистый, почти Библейский закон. Но что делать, если лежишь в казармах по шестнадцать часов на деревянных половицах, один, и нет никому до тебя дела, что делать, если свело натужно сердце, и вспоминаешь, и помнишь, как мать горячее целует бутылку, чем мокрый твой лоб — придумываешь ей оправдания, находишь их, само собой в себе, и зубами скребешь эти чертовы половицы, пока дерево не застревает в окровавленных деснах? Что делать?

[indent] Войцех находит любовь в огне.

[indent] Пиро хлопает Солдата по плечу, чуть задерживает ладонь на его руке. Щупает пальцами, перебирает натянутые сухожилия, окаменевшие мышцы. Он сам, что закоченевшая глыба, но огонь не может его растопить. В его глазах темно, как если смотришь в колодец. Бросаешь туда спичку, и не видишь дна. Войцех смотрит на него, склонив голову на бок: неужели ОНО не греет тебя?

[indent] Пиро принимает огонь за любовь.

[indent] Так же, как принял какого-то несчастного механика за важный, почти мифический механизм, голову которого он выкорчевал пальцами и совсем немного — топором, чтобы отдать Солдату, как дивный дар.

[indent] И это тоже его любовь.

[indent] Пиро садится на землю, смотрит на дивный закат ЕГО творения, как взрываются на горизонте гранаты и чадит порох, как гложет огонь остовы бывших домов, голову его заполняет шум и треск, в душе селится теплый комок почти медитативного упокоения. Посмотри, Солдат, хочется сказать ему. Зачем уходить, когда ты обрёл нечто настолько прекрасное, всё равно, что обрёл себя, не будет больше казарм, смертей, насмешек, никто ведь не хочет быть плохим, в глубине души каждый стремится к богу, так дай огню очистить себя, или хотя бы будь милосердным и оставь меня здесь, но ты же помнишь — спичка, колодец и пустота, не было там сострадания, чтоб об него споткнуться или зацепиться, пока проваливается в бездну.

[indent] Столько всего хочется сказать. Но говорит он просто:

[indent] — Куда теперь?