кикимора барахтается в своем шкафу, заваленном одеждой, в попытках выбрать сегодняшний наряд для похода в загс. подать заявление на госуслугах стало для нее слишком сложной задачей, с которой она не справилась даже с пятой попытки. поэтому нужно выбрать что-то в меру торжественное или хотя бы чистое. с другой стороны, не такое уж это и событие. это кузька трясется как гусак, а для инги предстоящие мероприятия только лишние хлопоты бюрократического характера.

из резного шифоньера сыплются цветастые платья и расшитые рубахи. она прикладывает их к телу, зажимая верхушку подбородком, и глядится в зеркало рядом. все ей не нравится, она понятия не имеет, какие сегодня лунные сутки, но явно не благоприятные для принятия каких-либо решений. свист кузин, хуже расписного чайника на плите. зато действует как магический пендаль, который тут же заставляет кикимору собраться и надеть на себя уже хоть что-то кроме нижнего белья. она хватает какую-то юбку в пол, больше напоминающую холщовый мешок из-под картошки, и безразмерную, как это модно обзывал леший - оверсайз, белую рубаху с вышивкой на воротнике и рукавах. запечатлев себя отчетным селфи в выбранном луке, инга поспешила вернуться к кузе, пока он не начал совсем уж хозяйничать на кухне и развешивать там подковы и душистые веники.

- ммм, травушки, - блаженно восхищается инга, как только ступает на порог кухни и чувствует ароматы родной природы.

кикимора усаживается напротив кузьмы, аккурат на углу стола, на котором уже красуется ее любимая чашка, вылепленная самостоятельно на каком-то бесплатном гончарном курсе, на который она попала совершенно случайно, когда искала выход с очередного арт-квартала для молодежи. пока кузя грыз баранки, отложенные специально для него еще пару дней назад, инга принялась распаковывать творожный сырок - единственное благо яви, которое она бы утащила с собой на болота.

- кузя, ну я же уже все объясняла голосовыми, ты не слушал что ли? рассказываю: одна очень могущественная любовная ведьма из тикитока сказала мне на личном приеме, что на мне какой-то дурной глаз. проклятье снимет только брачный венец, поэтому тут без вариантов, либо мы это самое, либо я того самого, - по фактам раскладывает кикимора, пока распаковывает сырок и отправляет его в рот, запивая несладким травяным чаем.

про то, что околеет не она, а ее истинный избранник, лишний раз решила не напоминать, потому что ради какого-то абстрактного никиты или олега домовенок мог бы и не согласиться жертвовать своими принципами, а вот к инге он относился хорошо, потому и был выбран в роли жениха-спасителя.

- слушай, бывали пары и похуже. а мы, как мне кажется, вполне органично смотримся, все поверят. и высшие силы тоже. я надеюсь, - инга на секунду задумалась насчет своих планов, до этого момента она не сомневалась в благом исходе, но червяк сомнений начинал проедать покрытую мхом мозговую кору.

- ты же помнишь, что мы сегодня идем подавать заявление? - дожевывая сырок спрашивает инга, заранее глядя на кузю так, будто бы он виноват и забыл, потому что она в этих двух фактах уверена, как и в выборе сегодняшнего наряда.

не дожидаясь ответа на вопрос, кикимора тянется за чайником, чтобы долить себе свежего кипяточку. абсолютно неловким, как это часто у нее бывает, движением руки задевает керамическую солонку, та падает на бок и белый порошок быстро разлетается по столу.

- да блять, - недовольно брякает инга, отставляя чайник с желанным кипяточком и принимаясь сметать в руку просыпавшуюся соль.

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

[indent] Металлические петли трагически скрипят, когда резкий порыв ветра качает вывеску «Трех жаб» в сторону. Стихает стук каблуков по старой деревянной лестнице, умирает шум города за единственным окном.
[indent] В маленькой комнате она не одна. Из темных углов тянут свои щупальца-тени воспоминания. Цепляют за лодыжки, за запястья, проталкивают прямо в глотку прогорклую землю. Попытаться ухватиться за них бессмысленно, они ускользают, рассыпаясь пылью и жирным пеплом.
[indent] В маленькой комнате она никогда не одна, их всегда было двое.
[indent] – Я ждал тебя.
[indent] Мальчик прижимает к груди книжку с нарисованным монстром и его нарисованные синие глаза такие же, как и у нее.
[indent] – Я ждала тебя.
[indent] Они говорят в унисон, и кто где, кто он, а кто она, где он, а где…

[indent] Стук каблуков по мощеной улице глухо отражается от стен, превращаясь в мерный звук сердца.
[indent] Раз-два. Раз-два. Раз – на секунду сбиваясь с четкого, выверенного ритма, чтобы распознать в нем ошибку – он идет за ней. Его шаги осторожные, словно у животного на мягких лапах, но острый перестук когтей достигает чуткого слуха. Она останавливается, стоя к нему вполоборота и ждет.
[indent] – Я… – детектив начинает, как и всегда неуверенно и, глядя на него через плечо, Анна мягко, ободряюще улыбается. Он похож на золотистую собаку, замершую в ожидании ласки, заслуженной лишь потому, что он настолько замечательный.
[indent] – Вы?
[indent] Ее улыбка становится шире, когда она поворачивается к нему всем корпусом, а он замирает так близко, что Анна почти видит, как у золотистого пса с добрыми глазами хвост хлещет по бокам в том единственном проявлении безграничной привязанности.
[indent] Будь он псом, то давно бы лег на спину у ее ног, открыв беззащитный мягкий живот.
[indent] Будь он чуть смелее, он давно был лег на спину... и потянул ее следом за собой.
[indent] – Хотел проводить вас, - продолжает детектив, и она опускает взгляд, пряча за светлыми ресницами ледяную реку в своих глазах.
[indent] – Не стоит, - голос Анны мягкий и пустой, словно лист бумаги, с которого ластиком стерли все черточки и точки. Она поднимает на него живой, смеющийся взгляд, словно вновь включив в себе единственную лампочку, и продолжает, – ведь вы уже. Я живу рядом.
[indent] Детектив не провожает ее до двери, но Анна знает – это ненадолго, ведь у детей, женщин и преступников прекрасно развито шестое чувство.
[indent] Один из пунктов Анне, бесспорно, подходит.

[indent] У Йохана для мира припрятаны сотни масок и каждая под разным именем, а сам он – тихий и безликий наблюдатель по ту сторону собственных век.
[indent] Он достает свои эмоции из потайных карманов, как фокусник, и те подходят ему так же идеально, как сшитые на заказ костюмы.
[indent] У Йохана глаза его сестры.
[indent] Он проник в ее образ, забрался под черепную коробку, смотрит ее глазами, говорит ее губами, соблазняет ее же именем, но что-то во всем этом не так.
[indent] Снились ли ей выкрашенные в бежевый цвет стены старого особняка?
[indent] Снились ли ей выкрашенные в белый… серый… черный… все эти бесцветные стены давно покинутого дома, обступающие с четырех сторон и душащие, будто каменный мешок. Слышит ли она слова из детской книжки, зачитанные взрослым голосом?
[indent] – Жил-был монстр, у которого не было имени. Монстр больше всего на свете хотел себе имя.
[indent] Чего ты хочешь?
[indent] Анна смотрит на детектива большими светлыми глазами и на ее губах умирает улыбка.
[indent] Чего ты хочешь от меня?
[indent] Он смотрит на нее так, что в ящичках с припрятанными эмоциями начинается смута. Там нет ничего, что могло бы соответствовать этому чувству.

[indent] Когда за спиной захлопывается дверь, Анна умирает. Рассыпается все тем же пеплом и пылью, собираясь заново в свою же собственную тень, сотканную из острых ножей и порохового дыма.
[indent] Он снимает туфли на низком каблуке, оставляя их у порога, и прямо так, босиком по холодному полу проходит вглубь маленькой квартирки, снимая с головы длинноволосый парик.
[indent] Анна всегда была миражом, несуществующей картинкой, выдуманным именем.
[indent] Их мать не успела дать им имена и они держались за руки, глядя друг на друга, придумывая себе новые.
[indent] Когда за спиной с трагическим скрипом давно не смазанных петель открывается дверь, Анна не успевает вернуться и Йохан замирает, слушая негромкий звук знакомых шагов. Ян затихает у входа, должно быть наткнувшись взглядом на лежавший на полу светловолосый парик, раскинувшийся по стертому паркету, словно мертвая медуза.
[indent] Йохан поворачивается к нему медленно и неотвратимо, будто наводится дуло башенного танка, и выдыхает такое издевательское и почти искреннее, – я ждал тебя.

сны не оставляют ее в покое. бесконечной пыткой мучают, и теперь ванда боится закрывать глаза.

по лицу пьетро течет кровь, собирается в крупные тяжелые капли на подбородке, ванда делает несколько быстрых шагов, босыми ногами прямо по растерзанным телам, ступней утопая в голых грудях марии, забирается на него, заставляя руками подхватить себя под коленями, и языком медленно проводит по лицу, вылизывая, слизывая алые, еще горячие капли. легко спрыгивает на пол, и начинает кружиться в счастливом танце под одной ей слышимый ритм. дикий, животный танец, ванда могла так танцевать на своей свадьбе, или на свадьбе своей младшей названной сестры, или на пышном юбилее цыганского барона, когда рвали струны гитар и хлопали ладоши, выбивая ритм, когда жгли костры неделями напролет, и продолжался праздник. так танцевала она, уйдя в лес, отдавшись полностью живущей, дающей свои плоды внутри нее магией, вместо земли у нее залитый скользкий пол, вместо камней и острых веток — раскиданные руки и ноги, сломанные кости, зияющие раны. ванда делает причудливый извилистый круг, тяжело дыша, задыхаясь, одним жестом убирая с лица волосы; на ней все еще тонкое нижнее платье, в котором она выбралась из красного огня, на ней — кровь джанго и марии, цыганских детей и женщин, всего их табора, потому что это они с пьетро убили их, их сваренная свернувшаяся кровь на них, запах жареного мяса на них, грех на них, страшный красный грех.

ритм цыганских гитар и криков горящих заживо все еще звучит в ванде, когда она просыпается. на ее коже липкая пленка, остывшая воспаленная испарина. пьетро помогает ей умыться, где-то достав чистой дождевой воды. на пепелище они нашли шкатулку с драгоценными камнями и золотыми кольцами марии, на продажу которых жили. но это было плохое — названное смешным словом кастрюльное, — золото, со стекляшками, и по-настоящему продавца за клеткой решетки заинтересовало только одно кольцо с пальцев ванды. джанго всегда лгал (он совсем не умел лгать, ложь уродовала его открытое загорелое лицо), что это был его подарок, но она не могла вспомнить, когда и каким был повод. не могла снять эти кольца, от которых болели пальцы, которыми их сдавливало и ломало, особенно когда день был темный и сырой.

тонкая нить, которой пришита была ванда к названным родителям, становится тоньше, а потом в какой-то момент совсем рвется. пьетро утешает ее, говоря, что он рядом, а она хочет переспросить его — навсегда? ванда больше не носит белого. тонет в чужом грязно-красном свитере, который пьетро перевязал ремнем на талии, туго затянув узел — от петель и шерсти пахнет влажным запахом разложения и плесени. она осторожно изучает свое почти не изменившееся, но совсем по-другому ощущающееся тело, давит пальцами туда, где сжимал пальцы пьетро — и морщит нос от боли, — ведет по краям следов, ерзает, сжимает колени вместе. ванда чувствует фантомно чувствует запах паленых волос и горящего дерева, когда пьетро целует и раздевает ее, когда они сидят на общих собраниях, и она единственное яркое пятно среди черного скрытного воронья, и когда зажигают фаеры на выступлениях, и когда демонстрация превращается в бойню, в которой люди идут на хорошо вооруженных людей с бейсбольными — американскими — битами и вырванными арматурами. однажды ванда видит, как поймавший коктейль молотова прямо в грудь солдат спецподразделения горит, и кевлар плавится на нем.

она старательно пытается помочь этим людям, поэтому они остаются здесь, а не перебираются в общий сквот, где намного теплее и безопаснее. их хорошо знают, они вдохновляют — ванда как ярко-красное знамя, пьетро никогда ничего не боится, ванда умеет высекать искры из людей, заставляя их подняться с колен, взяв камень, пьетро умеет этот огонь раздувать. гордились бы ими сейчас джанго и мария? ванда прерывисто дышит, стараясь держать выбранный братом ритм, стонет, зажимая рот ладонями, и точно знает: нет. люди ее помощь принимают, но смотрят озлобленно. еду из ее рук выдирают, не скажут даже доброго слова. она хочет знать, за что они с ними так.

за что люди, подобные этим, сожгли их дом? за что их правительство вместо того, чтобы протянуть руки и быть со своей страной, тонет в жадной власти олигархов, продающих заковию по кускам американцам? за что на мирных демонстрациях полиция первыми открывает огонь, у них уже целые стены мучеников, можно расписать именами стену плача, а где-то в тюрьмах прямо сейчас тем, кто боролся за несправедливость, отбивают ботинками почки, выбивают резиновыми палками зубы, и приковывают к горячим батареям?

ванда смотрит через просветы в забитых окнах церкви. следит взглядом за тем, чтобы сон этих людей ничего не нарушала, пусть они и не знают — сквозь разбитое стекло, из которого тянет холодом, видны проржавевшие ворота. люди вытекают в полуночную улицу, неся в руках зажженные свечи, сбившись то ли в семьи, то ли в стаи, кутаясь в теплые вещи, пряча крестики. возвращается пьетро — она слабо улыбается, чувствуя облегчение, что с ним ничего не случилось, расставаться надолго с ним подобно смерти. позволит увести себя к импровизированной постели, собранной из досок, куда ветер не мог добраться, бессильно царапаясь в других углах. брат всегда накрывает заботой, лаской, его руки повсюду, тяжесть головы приятно давит на плечо. ванда гладит его по темным волосам пальцами с кольцами, о которых она ничего не помнит, и молчит о своих снах.

она не любит скрывать что-то от пьетро — когда у них одна жизнь на двоих это подобно преступлению. ванда подтягивает согнутые в коленях ноги к груди, осторожно сбрасывает с себя руку брата, которая уже пробралась ей под свитер. царапает край капроновой раны на чулках, заставив шов разойтись еще сильнее. признается:

— сегодня ко мне приходили люди. друзья. они сказали, нас выбрали, и мы можем помочь по-другому.

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.