- Да, все окей. Прекрасно, отлично, - и улыбается по-дурному. - Конечно, я об этом знал, мы говорили об этом раньше, все под контролем.

Таких вопросов на удивление много. Словно Поттеру отрубают руку, ногу, сносят полголовы, взгляды заискивающие, жалостливые, а чуть сковырнешь - простая жажда до сплетни, им все еще недостаточно того, что им уже дали, хочется больше, глубже, грязнее, словно вытащенная из неосторожного уязвимого рта деталь, раздутая, вывернутая наизнанку, повернутая на 360° поможет им наконец стать ближе к насильственно нареченным кумирам, они же все так хотят ассоциировать себя с произошедшим - хотят сейчас, но не хотели тогда. Те, кто что-то знают, или о чем-то догадываются, или просто способны сложить один и один, они молчат, не задают вопросов, хоть и имеют на это прав намного больше, чем участливые незнакомцы, безымянные коллеги, журналисты и те, кто считают себя журналистами. Например, молчит Гермиона. Ее молчание тяжеловесное, но ободряющее. Феноменальное терпение, как у матери двух долбоебов - это не болезнь, это особенность, дайте им время самим все переварить. Все, что она может - выслушать. Стукнуть профилактической мудростью, когда совсем уж изноются.

Гермиона понимает мотивацию Рона чуть лучше. Эмпатия, внимательность, чуткость, или какие там приемы эмоционального карате она еще курит, Гарри не знает. Все таланты Поттера в этой области сводятся до примитивного страха покидания. Он, разумеется, может апеллировать комплексами и разыгрывать карту багажа из прошлого до бесконечности, но всем этим можно что-то объяснить. Оправдать - вряд ли. Проблема - до понимания еще нужно дорасти, а Поттер вроде как убедил себя, что имеет право обнулиться и тупить до победного. И все-таки.

Сегодня Уизли не ждём, куратор говорит это, а потом говорит что-то ещё, но Поттер не слышит. Дешёвые киношные трюки, думает он, какая-то хуета, но вот проходит целая лекция, а потом сутки на дежурстве, а Гарри не может толком вспомнить, что было, а чего не было. В голове только эта тупая фраза, а потом заявление в отделе кадров, бесконечные вопросы, взгляды исподтишка, необходимость строить преисполнившуюся и, разумеется, проинформированную заранее мину, потому что разве может что-то произойти без участия самого Поттера, без его благословения, абсолютного согласия. Конечно, он все знает. Так и было задумано.

Окей, отсутствие Рона, и правда, ощущается так, словно ему отрубили руку, ногу, снесли полголовы.

На седьмой день Гермиона обзывает его дураком и говорит, что он не заслуживает ни ее, ни Рона (словно Поттер этого не знает), но он выглядит настолько жалко, что Грейнджер вынуждена проявить милосердие - вообще-то, Рон просил передать - Гарри сначала бесится от этой командной работы, а потом чуть задирает нос, чтобы хоть как-то себя замотивировать. Пуля пролетает в миллиметре от уязвленной гордости - Гарри уже построил план скулежа под дверью Роновой квартиры, но Уизли сдался первым.

Сомнительная победа, но что есть.

Выбор места - конечно, бар в подвальном помещении здания, в котором Поттер снимает квартиру (жить на Гриммо 12, он мазохист что ли?). Нечестный прием, чтобы ему по больнее - неосознанно, наверное, но он заслужил. Место для распятия и обвинения во всех грехах идеальное, Гарри даже не винит себя, что планирует в конструктив, а по факту чувствует только обиду. Видит спину Уизли и начинает раздражаться просто с нихуя. Просто потому что.

- Хэй! - откуда это ощущение, что они не виделись не семь дней, а целую вечность.  - Уже добрался?

Падает на стул рядом, заказывает пинту лагера. Улыбайся, блядь.

- Представляешь, на следующей недели у нас, - спотыкается. - У меня опять какой-то тест от руководства, Гермиона сказала, что убьёт, если провалюсь. Пошли найдем столик.

Говорит, чтобы что? Там, где проходит Поттер, головы поворачиваются вслед, разговоры затихают на мгновение, а потом всё снова возвращается на свои места - не приглядишься, не заметишь.

- Хоть выспался?

Она как всегда. Смущенная, едва уловимо кокетливая и такая рассеянная. Улыбается и в облаках витает. Кажется, совершенно не замечает его плохо скрываемого дурного настроения или вообще видит его улыбку совсем иначе, нежели стоило бы.
— Привет. — улыбается, в кулачке сжимает клочок бумажки. А потом наверняка спохватится и начнет неловко расправлять. — Мне нужна твоя помощь. Я хочу признаться в любви своему парню. Ну, то есть, сейчас он не мой парень, но когда я признаюсь... в общем, мне нужно, чтоб ты послушал мою речь. Ты же можешь помочь мне с этим, правда? Давай притворимся, что ты — это он, а я... Ну, это — я. В общем, я тут даже написала текст, чтобы ничего не перепутать, а то, когда начинаю с ним говорить, вечно путаюсь в словах. Я ее потом выучу, но мне, сначала, надо потренироваться, чтобы звучать уверенно.
Он даже не сразу все понял,  что она ему сказала. Потом дошло.
Ох, какая "прелесть"! [нет]
Около пары часов она куда его в мусорку и отчитала, а теперь хочет на нем потренироваться.
сейчас он стоял на балконе Маринетт, смотрел на нее недоумевающим взглядом. Она подозвала его с просьбой о помощи. И он думал, что случилось что-то с ее семьей или друзьями - не дай бог, конечно - а она просит, чтобы он сыграл роль парня, который ей нравится, чтобы она могла отрепетировать свое признание. Да она смеется над ним! Конечно, она не знает, что он видел ее перевоплощение и все такое, но она же знает, что она - Ледибаг. Она знает, что Кот Нуар влюблен в ее супергеройское "я", и ей хватает... чего? Бесстыдства? Глупости? Жестокости? Всего сразу? Чтобы звать к себе влюблённого в нее парня, дабы репетировать признание для другого - и это после того, как сама же швырнула его в мусорку?! Адриан ощутил волну гнева и разочарования в ней, в любом ее облике. Его уши и хвост нервно дёргались, глаза мечтали искры, а пальцы с когтями сжимались в кулаки. Не дай бог ему поддаться ярости. На какой-то момент он ощутил себя совершенно обманутым. Конечно же, никто не просил его никогда ее идеализировать, сам дурак, но тут даже не об идеале речь, а вообще о морали. Она что, настолько инфантильна, чтоб не понимать или наоборот, все прекрасно понимает и считает, что это нормально, пользоваться им в таких целях только потому, что он [якобы] не в курсе ее личности? Что вообще творится в ее голове? Ему так хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. С другой стороны, он вдруг понял, что не хочет прикасаться к ней, ему тошно.
Какая подлость.
Он нервически тяжело рассмеялся, явно поражая ее до глубины души. И чтоб не вредить ей самой, замахнулся на горшок с цветами, но затем замер - горшок может упасть кому-нибудь невиновному в их разборках. Так нельзя.
- Мерзость какая. Ищи другого кретина, девочка! - прошипел он и метнулся прочь с ее балкона. В сторону другой крыши, где успел заметить огромный рекламный щит с тем самым фото поцелуя. Вызвав катаклизм, он разрушил щит, а затем помчался искать остальные подобные. Больше никаких поцелуев для этой лицемерной барышни!
Как выгодно, что баннер-щит был явно поля зрения ее балкона и она наверняка видела.
Его охватывала ярость, которую он едва мог сдерживать, и черно-фиолетовая бабочка не заставила себя ждать, но и ее он уничтожил своей силой.
Нет, надо как-то успокоиться. Долго он так бороться не сможет, его наверняка в конце концов акуматизируют. Плагг был растерян и даже по-своему напуган, понимая, что сейчас его шутки будут совсем не в тему. Но к сожалению, квами разрушения редко умел в сантименты и утешения и он это понимал. В моменты, когда Адриан иногда выходил из себя настолько, Плагг понятия не имел, что делать. Скорее всего, подобные моменты- больше поле действия Тикки, но к сожалению маленького чёрного кота, его подружка была далеко отсюда.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Почему-то Косте думалось о своих зубах. При всей его тяге держать все под контролем, ему раньше не приходилось просчитывать заранее, какую часть организма будет терять обиднее всего. Импровизационно получалось, что заботили его именно зубы, а конкретно эта ситуация была неконтролируемой изначально. Могло казаться, что челюсти он стискивал, чтобы не заорать от боли, но Костя был честен перед собой: в горле не рождалось никаких звуков, в голове тоже было кристально чисто. Зубы сжимались, голова опускалась все ниже к груди, где в клетке бешено-бешено билось стальное сердце.

Оно откликалось на Анины крики, которые оглушали, несмотря на то, что она не была рядом, плакала откуда-то издалека. Когда Костю ударили в первый раз, она кинулась к нему, позабыв об инстинкте самосохранения, но один пацан от наехавшей банды отпочковался и, быстро скрутив ее, оттащил подальше, в сторону. Аня сперва ругалась, материла, грозила всем, чем могла, но потом Костя упал, и она стала умолять – их сломало синхронно, одновременно. Он так не хотел, чтобы ей было больно, но выбора им будто никто не оставил. Обстоятельства, люди, время.

Косте так было легче, он все сделал правильно, даже если заныли ребра и залило кровью глаза. Аня поплачет, но будет цела, а он скорее заживет от любых ран и срастит все кости, чем сможет простить себе, что ее не защитил. Костин мир все еще был черно-белым, где добро и зло безошибочно зеркалили друг друга, никогда не пересекаясь. Если бы Костя открыл глаза, над ним было бы серое небо, но он лежал на сером асфальте, пока его били, и думал, что так ему легче.

***
Пейзаж за окном казался зацикленной пленкой. Сам по себе выглядел умиротворенно и безобидно: ровный строй высоченных сосен сменялся поворотами в маленькие деревни без опознавательных знаков, бетонный коробок заброшенной остановки вдоль дороги – широким зеленым оврагом, будто кто-то выгрыз кусок земли. Но все повторялось уже второй час, меняя лишь оттенки и степень тусклости, а смысл оставался прежним. Никому не нужная, богом забытая дорога.

Асфальт давно сменился на грунтовую, стоило лишь оставить позади границы города. На очередной яме автобус подбросило, и плечо Юре заметно придавило тяжестью.

– Кать.

Костю сморило в сон, усталым он последнее время был сильнее, чем прежде. Не отчитывался, конечно, но понемногу и неохотно рассказывал, что появились какие-то дела. Раздраженное, злое лицо Юры, сведенные к переносице брови, резкость в каждом движении все еще работали как надо: Костя был готов справляться с чем угодно, только не с затаенной агрессией друга.

Юру доебывали молчанки и собственное бессилие.

Втроем они больше никуда не ходили.

На очередном повороте тяжелая голова Кости опустилась сильнее. Плечо Татищева – острый угол костей – вряд ли было удобным, но тот не просыпался, убаюканный долгой монотонной дорогой. Юра скосил взгляд: светлые пряди с темными на макушке перемешались неровно.

– Кать, – позвал он настойчивее.

Костяшки на его руках с того дня больше и не заживали до конца, рано или поздно Уралов снова приходил, усаживался на кухне и обхватывал ладонью чашку с чаем, чаще – бутылку холодного пива. Ссадины горели алым огнем или сохли старой коркой, но неизменно были.

Костя все не отзывался, ресницы его ничуть не подрагивали, дышал через приоткрытый рот. Юра опустил взгляд ниже: его ладони, сцепленные в слабый замок. Косте все эти мелкие раны шли, придавая до жути героический вид. Наверное, теперь именно так выглядят герои этого времени.

Татищев легонько коснулся сбитых костяшек – едва ощутимо и только самыми кончиками пальцев. Не было никаких чувств: ни страха, ни волнения, ни трепета. Было знание – такое же уверенное и сильное, как Костя – что долго такое не продолжается. Вся эта дорога, какой бы тоскливой и безнадежной ни была, рано или поздно закончится. Юре из пункта А в пункт Б нужно было довести лишь себя с детьми и парой друзей целыми и невредимыми.

В салоне нельзя было курить, и это изводило.

– Кать.

Позвал он строже, чуть повысив голос. На каком-то лихом обгоне автобус снова занесло, Костина кожанка скрипела об олимпийку на Татищеве. Он падал все сильнее, Юре было все неудобнее, но Костя был какой-то неумолимой стихией, согревающей темной волной, что тащила за собой, не позволяя вырваться.

Юра даже не понял, отчего ему стало труднее дышать.

– Костян!

Тот вскинул голову, заехав ею по чужому подбородку.

– Ой, извини, пожалуйста, – за все и сразу, заглянув Юре в глаза. В ответ ему невнятно пробурчали, а ровное дыхание вернулось не сразу, как Татищев распрямился. Костя рядом широко зевнул, затем спросил сколько им осталось времени.

– Три остановки.

Одна за одной сменяющие друг друга.

Тени, собирающиеся вокруг нее, становились все темнее, как будто резкий порыв северного ветра предателем короля, хладнокровным убийцей, пробрался в замок Дума сквозь глухую кирпичную вкладку и затушил огонь. Она знала эти тени, она всю жизнь прожила с ними, с этими тенями, шедшими за ней с самого изножья Вандагора; они топтались в маленьком разукрашенном вагончике, который яркими красками (со временем все потемнело в болотисто-зеленый и кроваво-черный) раскрасили для нее Джанго и Мария, стояли в изголовье кровати, были по правую руку на свадебной церемонии вместо родственников со стороны невесты. Тени заволновались, когда голодный темный взгляд пауком прополз от ее скулы к груди в простеньком — чужом, украденном, — платье, а оттуда — к уже разведенным коленям и белым бедрам; они были в бешенстве, когда аристократически тонкие пальцы уложили ее спиной, подняли вверх подол, стягивали, разрывая, рукава, спускали вниз чулки, тянули нити бус и браслетов — и рвали, рвали, рвали. Они были бессильны. Они тоже подчинились воле Виктора фон Дума.

Они, впрочем, отказывались покидать ее. У Виктора была своя стража, молчаливая элита латверийской армии, а у нее — своя. Они обретали форму, начинали выглядеть, как Джанго и Мария, исчезнувшие где-то в румынских лагерях, где содержался народ рома, как цыганский барон, который все хотел отходить ее певучей плетью за непослушание, как дети из ее табора, вечно начинавшие свои шумные игры; стояли за плечом, трогали за волосы, звали по имени, своим детям рома дают по три имени, два тайных, чтобы ребенок не попал во власть демона. Ванда поднималась на локте, смотрела на спящего рядом Виктора, снимала прикосновением к его высокому белому лбу дурной тяжелый сон, и думала, что у нее не было других двух имен.

В ту самую первую ночь, которая все еще с ней, хотя прошло много дней и было много других ночей, полных липкого, сладкого ощущения, что ты себя отдала, считая удары, чтобы не сбиться с темпа движений, постанывая – всхлипывая, — тень, смутно имеющая черты лица Марии, была на ее коже, как плотная вуаль. Взирала с молчаливым укором, беззвучно открывала рот. Словно хотела сказать: "Ты должна была выйти замуж за своего, за рома, мы бы одели тебя в красное, мы бы взяли за тебя пестрое золото выкупом, ты родила бы детей". Виктор берет ее, хотя у нее ничего нет, кроме одежды на ней, сам одевает ее в красное, сам дарит строгие украшения, кончает в нее и не дает встать. В день свадьбы она тиха и молчалива настолько, что даже Адриан не сдерживает боязливого вопроса. "Это традиция" отвечает она, стирая ладонью с алых губ улыбку, "Символ уважения к супругу". В первую брачную ночь она кричит — и хохочет.

Когда она стала королевой — девка без роду и племени, цыганская шлюха, Думштадт был в свадебных хлопотах, когда в Будапеште принимали очередной ограничивающий рома декрет, — тени исчезли. Они боялись тьмы. Странно, ведь, кажется, что они всегда должны быть лучшими друзьями – тени и тьма. Но на самом деле чернота их пожирает, перегрызает им шеи и поглощает, безжалостно втягивает в себя. За спиной Виктора вся мощь мрака, — тени перестали к ней приходить, Ванда больше не видит Марию в зеркалах, отражениях на стеклах, а во снах – она всегда обвиняющая, непреклонная. Она благодарит своего мужа, как жертвы благодарят смилостивившихся своих палачей – только глазами. Во всей Латверии не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что их король женился на грязной безродной девице, вонючей цыганке, против племени которых снова объединилась Европа. Возможно, они были, кто шепотом, на кухне, на ухо, никто не услышит и не узнает, подопытные Виктора всегда очень молчаливы. Даже Адриан, который может говорить, стискивает челюсти так, что крошит зубы.

Они планируют официальный визит в Будапешт, Ванда впервые в роли королевы Латверии. Адриан робко обучает ее придворному этикету, вздрагивая всем телом, когда приходится прикоснуться к ее рукам. Виктор их занятия прерывает, ей велит надевать на людях перчатки. У Адриана такой вид, словно он готов упасть под ноги своему королю и вылизывать его сапоги.

Когда-то Ванда уже была в Будапеште. Она рассматривает улицы из окна их машины. Он изменился, как стареют мужчины, был «суеверным», «цыганским», «грязным», «бродячим», обрядился в длинные вытянутые проспекты и новые уродливые здания, стал строгим и серым. Они проезжают по набережной Дуная, поддернутая ночной дымкой Буда моргает желтыми пятнами фонарей, их останавливают в первый раз, Адриан выходит из машины, а Виктор чуть сжимает пальцы на ее ладони в алой бархатной ткани. Руки Виктора не грубые; они – жестокие, знающие, как причинить боль, находящие на теле любовницы самые слабые точки и места. Он заставляет ее смотреть на него, но иногда она не может, так бывает, когда пытаешься сквозь дым от чадящего костра разглядеть чье-то лицо. Мудрые опытные цыганки бы вытащили наугад карты: все черное, черное, проклятое, даже не соврать, чтобы латверийский король — последний король Европы, — щедро позолотил ручку. Там, где только что были его пальцы, больно прикасаться.

По короткой дороге в посольство их останавливают еще дважды. Один раз молодой офицер дергает дверь с ее стороны, заставляя Ванду вздрогнуть. Она слышит, как на безупречном венгерском Адриан просит так больше не делать. Успокаивается, ложится на его колкое плечо, он касается ее губ пальцами, не боясь стереть контур алой помады, она пропускает дальше, на влажный мягкий язык.

Посольство Латверии — темное, черное здание в конце проспекта Сталина, им открывают двери, повсюду латверийские флаги, посол сгибается в низком поклоне, пока Виктор, кажется, больше увлечен тем, чтобы убрать прядь ее волос со лба. Адриан уводит его, взяв пальцами за локоть, какой-то молодой мальчик приглашает их наверх, в королевские покои, спрашивает, не нужно ли взять манто — Ванда передает мех (один из многочисленных подарков к свадьбе) ему на руки, он не сдерживается, чтобы не сделать глубокий вдох запаха ее тела и духов. Адриан материализуется мгновенно, забирает манто, отправляет его прочь одним взглядом, советник короля словно умел чувствовать, словно был посажен на невидимую цепь, которую Виктор тянул за собой. Ванда переводит на Кляйна взгляд: не человек вовсе.

— Тебе нужен материал, чтобы продолжать исследования, ты больше не можешь ждать, — она подходит к окну, занимающиеся сумерки были алыми с одного края, но чумная чернота медленно, дюйм за дюймом, пожирала этот цвет. Ванда бросает советнику, — Адриан, попроси, чтобы убрали зеркало.

Ванда задумчиво наклоняет голову, смотрит на город.

— Раньше в этом городе было много цыган, в Йожефвароше жили целые общины. — она останавливает себя, Виктор не любит, когда она говорит о прошлом, словно ничего не должно существовать до момента, как они встретились в Бухаресте. — Господин Ракоши не присоединится к нам за ужином? Или он не сядет за один стол с цыганкой?

В холодном поту просыпаться привычно. Ровно так же, как и соскребать собственную шкуру с пропитанной бурой грязью простыни. Привычно сплёвывать загустевшую во рту вязь, где привкус дешёвого кофе лучшее напоминание давно потраченного дня, лишь одна нить из десятка плетущих толстый узел. Остановка где-то выше грудной клетки, на три пальца ниже подбородка. Протолкнуть в дно не выходит, привычным же образом, в привычной манере, так? Сквозь саднящий приступами рвоты кашель, привычно чувствовать каждый сустав, каждую жилу, каждую судорогу. Почерк бодрости в заглавии нового дня. Всё просто, всё привычно. Достаточно, чтобы на пальцах загнуть простую теорию – доброе утро, золотце, ещё не сдох. Самое время вырезать благодарность из сценария, дабы смыть свежие грехи в раковину. Чаще, мозг не смазывает понимание происходящего, а порционно подаёт на стол, в зависимости от необходимости раскачивать извилины. Ещё чаще, рубит мелкой нарезкой куски внешних факторов, и сервируя по правилам уставной разметки, ставит на долбаный конвейер. С очень размеренными оборотами. А потом… Воздух спёртый, отдаёт связкой антисептика и стерильных накладок. Ещё сыпкая горечь, осевшая на кончике языка. Сколько нужно времени серой жиже, для переваривания статистики знатно проведенного вечера? Ровно столько, чтобы снова научиться дышать без остаточного ощущения кошмаров.

Зашторенные занавески и плотно закрытые окна дают бонус к тишине, правда оная чувствуется под шкурой с запозданием. Привычно. Фрэнк мысленно произносит одно и то же слово десятки раз, и от тавтологии использования между границами долгого алгоритма, удаётся найти выход на ступень боли. Лучше слушать зуд каждого криво наложенного шва, чем из тупого бессилия спотыкаться о растяжки дурных снов. Кошмар всегда один. Чужая кровь на руках, на лице, продолжает хлестать в глаза, подстёгивая кулаками дробить подобие человеческого черепа. Пронзительным свистом обозначает себя смерть и, глухим раскатом грома рвёт землю на куски, рвёт на крошечные лоскуты, частицами коих украсят братскую могилу. Плевать как сильно бьют кулаки, кровь не останавливается. Должна ведь, должна мать вашу? Его должны услышать, голос, который позовёт ещё кого-то, чтобы уберечь от необоснованной ненависти извне. Неважно кто заставляет небо вопить, смыслу всё равно не догнать край полыхающего поезда. Нужно заткнуть рефлексы, посыпать голову вопросами и… Нутро чует, нутро знает, что времени нет. Сколько не бей, всё равно не хватит. Поезду гореть. Земля укроет чёрным ковром, замыкая под собой полог вечной колыбели. Нависая над раковиной, Касл вспоминает кривой маршрут обратно, из остывающих снов, дорогу домой. Только, домой ли? Умыть лицо, стянув последний засов по направлению к реальности, и наконец поднять взор на уровень отражения. Дышится легче, потому-что взрывы больше не подгоняют в спину, а вместо меркнущих в пожаре криков, только боль. Очищает рассудок от шлака похлеще разбавленного спирта. Теперь, Фрэнк может снова заварить дешёвого кофе, и приветствуя радости свежего дня, потешить перспективу тахикардии. Касл пытается шутить, про себя, выходит отвратно. Но, это лишь манёвр.

У большого мира короткие руки, длинный язык и безграничный запас лицемерия. Суть людского мышления, восприятия этого самого мира, как комната в дюжем бетонном муравейнике. Закрыться плотнее, заколотить окна, и встать в центре четырёх стен, крепко прижимая к груди смысл. Встречный вопрос треплет логику за подол: что, если смысла нет? Если не станет? Свобода пьянит, развращает, чернит сущность по этажам, пока конечный результат не превратит человека в длинный язык, безграничный запас лицемерия? Меньшее из зол. Не худшее. Когда человеческая природа сбрасывает поводок, ущербная статистика скалит зубы аки полуночная торговка телом. Приютом станет грязная постель в чужом подвале, но столь сладостным, столь желанным будет потирание шкур, что утрата смысла изживёт себя, на зверином унисоне слова «кончаю». Подавляющее большинство уходит к чертям, выискивая противовес болезненному хору эмоций. Немногие остаются в периметре собственной коробки, и немногие перетирают осколки битого смысла в порох. Много пороха. Хватит, чтобы начинить пулю для каждого, кому приспичит потрахаться в чужой комнате.

Касл прихрамывая вышел из небольшого кафетерия, и минуя просвет неприметной уличной камеры, укрылся в проулочном проёме. Даже спустя несколько лет, Фрэнк продолжал оставаться мертвецом вне посторонних глаз, просто расхаживая у самого носа. Век научно технологического выброса стал тенью социальной песочницы, и теперь, дабы помочиться, приходилось заучить язык условных жестов для комфортного встряхивания достоинства. Простейшие механизмы вяли под натиском новомодных гаджетов, и признаться, Касл с трудом поспевал за временем. Благо, чтобы освежить базу личной осведомленности в инструкциях «как использовать тостер», всегда можно найти точки давления. Болевые точки. Фрэнк часто утрировал, чаще практиковал подшучивание над собственными познаниями, но, внесённый в реестр дураков существует проще, так? Где-то глубоко внутри, механизм системы Каратель гадко посмеивался. Каждый раз ломая шаблон всевидящих безжизненных глаз, ради знатно заваренного кофе? Нет, запасаться термосом кофеина на последующие четыре часа, не сеанс личного превосходства над долбаной техникой, а пункт из плана: разведка, наблюдение. Именно здесь, на пересечении малонаселенных простыми смертными улиц, прилегающих к черте крошечных лавок продовольственно-хозяйственного типа, Фрэнк собирался на свидание с человеком, чьи болевые точки красным пометила статистика. Пришлось потратить порядка трёх недель, чтобы среди раздрая информативности узнать о плавном росте дохрена полезных приблуд, использование коих ставит в ступор шедевры именитых корпораций. Случайность? Неожиданное пришествии альфа-мессии из инженерного эдема? Конечно, не иначе. Только эту теорию Касл прополощет в следующий раз, чтобы до лошадиного ржания взбодрить внутреннего Карателя, а пока…

… Ждать. В промежутке от девяти часов вечера, фаза перезагрузки систем переключает видеонаблюдение на другую сеть, что снижает нагрузку серверов, и позволяет автоматической программе сбрасывать данные в архив, попутно сканируя материал на предмет совпадений. Для статистического населения, база данных консервирует исключительно лица, для «объектов» с надкушенной репутацией, условия распознания раскрываются шире. Так однажды, система определения нашла серийного убийцу на территории Европы. Мораль сказки: хочешь оставаться вне поля зрения – умей правильно двигаться. Обратная сторона медали: свежая кровь, чьи танцевальные па система ещё не успела прощупать. И вот Квентин был той самой кровью.

Две недели, чтобы через подставные источники узнать спектр услуг, возможные контакты в сети теневого рынка. Неделя: ознакомление с целью. Если четырнадцать дней писали картину маслом, и могли с лихвой сломать архивную корзину объёмом фактов, то семь дней заочного знакомства стали сплошной неудачей. Квентин, только имя, и то, что объект якобы страдал психическим расстройством, заверенным специалистом в диагнозе личного дела. Правда, можно ли проблемное красноречие с использованием терминологии назвать личным делом? Вопрос риторический. Ближе к сумеркам, в радиусе слежения зафиксировать цель, и оставляя дверь фургона незапертой, двинуться следом. Фрэнк успел подметить, что бедолага Квентин, как чёрная кошка, размеренным шагом пересекает все слепые зоны уличных камер, и делает это слишком спокойно, уверенно. Будто лично устанавливал углы зрящего ока. Следуя примеру «душевнобольного», Касл не упускал из виду окружение, и стоило посторонним нарушителям личного покоя выйти из красной зоны, Каратель ускорил шаг.

Несостоявшаяся попытка чужого телефонного разговора, настигает вундеркинда ровным ударом армейского ботинка выше голени, собственным коленом на асфальте и широкой ладонью Фрэнка прикрывшей рот, что в идеальном тайминге сработала с холодным стволом пистолета сверлящего висок.

— смотришь вперёд, не издаёшь лишних звуков, отвечаешь на вопросы – увидишь эту стену завтра. кивни, если инструкция понятная. – связка действий в срочном исполнении первым активирует рефлексы, и на две секунды отключает мозг, инстинкт самосохранения работает на руку, что чувствуется в едва ощутимых кивках Квентина. Только тогда, Касл убирает ладонь, продолжая оставаться за спиной человека, стоящего на коленях. Лишь ствол интегрированного глушителя меняет ракурс, обводя точку прицела на соединение позвоночника и шеи со спины.

— кто курирует поставки гаджетов, имена, адреса, что угодно. от объёма и качества чистосердечных признаний, будет зависеть окончание вечера. выбирай слова с умом, Квентин.

killjoy [klara bohringer]; valorant

So when she went back in the bathroom, she would never come outside.

сайфер говорит, протокол должен защищать малышку киллджой — чембер в ответ на это всегда смеется, как над анекдотом; сайфер ведь не хуже других знает, что она не нуждается в их защите. малышка киллджой — комок правок и заводских настроек, ошибок и последствий, спутанной совести и содранной на нервной почве кожи на сухих руках.

киллджой рвет заусенцы, кусает губы, выдирает по одному волосы, страдает от панических атак и жутковатых ночных кошмаров, в которых машины встают против своего хозяина, а коды и провода перестают спасать от гнева тех, кто пострадал от ее рук.

пусть косвенно. пусть киллджой успокаивает себя сколько угодно тем, что не знала _ не хотела _ не имела понятия; чембер не хуже других знает, что это не имеет ни малейшего значения, когда остаешься один на один с кровью на руках. малышка киллджой не нуждается в защите — она нуждается в понимании. чембер понимает: он тоже не знал — поначалу — и тоже не хотел, но кровь лилась рекой.

сайфер говорит, протокол должен беречь малышку киллджой, как зеницу ока, и тут с ним непросто не согласиться — без нее ничего не получится. они просто не знают, что это значит — беречь. клара приходит к венсану, когда ночные ужасы перестают быть терпимыми. венсан не надевает при кларе костюм из насмешек и бронежилет из высокомерия, потому что она тоже хорошо его понимает.

чембер может сколько угодно смеяться над взрывной киллджой — у венсана всегда найдется теплое объятие, на которое, они думают, он не способен, для клары.

---

ну а хули нет когда да (ц) аристотель. в общем, собираюсь жевать валорантовское стеклишко и делать его мрачнее и жестче, чем оно есть в каноне, и зову вас со мной на эту вечеринку. если не сильно шарите, не парьтесь, там довольно маленький лор и я все готов рассказать на месте. меня больше волнуют две вещи: а) коннект, который мы с вами обязательно должны поймать на почве совпадающих вкусов в текстах и совпадающих вайбов, потому что я любитель попиздеть в тележке и покидаться тиктоками, музычкой и мемами, и б) эстетика, которую я пытаюсь тут enforce on you with those faceclaims. (здесь внешка не принципиальна, просто диана очень похожа на олененка в свете фар и это 100% киллджой вайбс, но я не против любого другого визуала).

пример поста;

красные ягоды рябины зреют рано, значит, не за горами зима.

как поездка? рахат заламывает руки и нервно крутит на указательном пальце серебряное кольцо, пока на его руки не падает острый взгляд роберто.

день с самого утра задыхается в испарениях; дышится как-то странно, как-то гадко, будто сквозь молочный туман, и пахнет чем-то кислым, почти протухшим. от него самого — нарастающей тревогой и сердцебиением где-то у самой глотки, тем же запахом, какой чуют псы, выходя на охоту за лисьей головой. от роберто — металлической усталостью, тяжелыми свинцовыми пластами, покоящимися у него на плечах, и тем раздражением, какое испытывает охотник, когда вместо лисьей головы псы раскапывают давно зарытые в землю кости.

ты как мамочка. охотник поднимает с промерзшей земли сухой желтый лист и крошит его в перчатке, пуская по ветру, чтобы точно определить направление. северный ветер мчится галопом куда-то в глубь лесов, рахат прокручивает кольцо полным оборотом, только потом убирает руки ближе к себе, прячет под столом, чтобы мельтешение не действовало на нервы. он пытается смеяться, но в невидимой пелене, заполонившей комнату, по консистенции напоминающей пудинг, его смех застывает прямо на выходе, расплываясь по волокнам чернилами, загнанными слишком глубоко под кожу. иглы недопонимания очерчивают морщины у нахмуренных бровей. я не мог не волноваться. мало ли, еще убили бы.

роберто фыркает, как мальчишка, а рахат в тумане теряется окончательно. тебе-то, говорит, какое дело?

день с самого утра задыхается в смоге; рахат чувствует, как на его шее смыкаются пальцы, и это не приятное удушение, запертое в полумраке спальни со стеклянной стеной и мягким отражением темно-красного цвета на черных в ночи стенах, а паралич, кующий по рукам и ногам цепи. от него самого пахнет жалкими попытками отступить и все наладить, пока не стало поздно, от роберто — злостью и сырым мясом из пасти дикого зверя. в них обоих все подбирается, будто звери готовятся к прыжку, только рахат отступает, а роберто достает ружье, пока жертва не сбежала с прицела. одним саттоном меньше.

ты же знаешь, я не терплю насилие. ружье снято с предохранителя. запах гнили разливается по коже.
без насилия ты к своей цели не придёшь, какой бы она глупой и недостижимой не была. курок взведен, прицел давно настроен.
давай не будем о работе. как ты себя чувствуешь? охотник наступает на камень, деревья передают эхо друг другу, перебрасывая с ветки на ветку, и животное сбегает, скрываясь в чаще.

нормально.

рахат заламывает руки и поднимается со стула, обходит роберто по дуге и ставит чайник. оказываясь за его спиной, он закусывает нижнюю губу, долго колупает ее зубами и отрывает тонкие полоски кожи. они потом зарастут корочками. все хорошо, он говорит себе, просто это была долгая дорога и утомительная поездка. все хорошо, вторит ему северный ветер, сквозняком проплывающий по кухне. все хорошо, только в холодильнике киснет молоко. извини, постараюсь не быть таким гиперопекающим. тебе кофе?

пальцы неприятно пульсируют, оставляя единственное напоминание о том, что конечности на месте. кисти плотно стянуты холодным металлом, передавлены до проявленной синевы кожи. затекли уже минут тридцать назад, а потому уже даже машинальные сигналы в мозг не поступают. кенши как будто бы лишился не только глаз, но и рук. какая это уже степень инвалидности? может прибавки к пенсии хватит, чтобы выкупить всех своих родных и соратников у якудзы? очень вряд ли.

лампа с мерзким скрипом раскачивается под потолком. кенши слышит ее, но не видит света, тусклого и неприятного больнично-желтого оттенка. все вокруг овеяно лишь голубой дымкой. образы, построенные воображением из голосов. и струящаяся энергия сенто, сжимаемого чужими руками. его бы вырвать из мерзких лап и перерезать бы глотки всем собравшимся на представление. такахаши четко рисует в голове образы, кого, как, куда и все прочее, но вместо этого лишь тяжело вздыхает и облизывает пересохшие губы.

почему кенши никогда и никого не слушает?

ворваться прямо в драконье гнездо якудзы было... опрометчиво? как бы еще сказать так, чтобы не выглядеть полным идиотом. хотя, с этими наручниками и плетеными веревками, сдавливающими грудь такахаши уже выглядел достаточно нелепо и про себя немного радовался, что никто его в таком состоянии не увидит. никто не придет. никто не спасет. он снова один, как и было всегда. от этого уже давно не плохо, не больно и не страшно. слишком привычно, чтобы уделять свое внимание таким мелочам. он привык идти по своему пути, каким бы тяжелым он ни был. а есть ли кто-то рядом - разве это важно? это не цель, а приятное дополнение, а иногда ужасная помеха.

два шага четко отчеканиваются от бетонного пола. затем удар. из неизвестности, резким движение, наотмашь. губа начинает немного печь и саднить. во рту появляется неприятный привкус металла, который растекается по небу и спускается вниз по гортани. вкус знакомый с детства. такой привычный, что уже не вызывает никаких неприятных ощущений. это не первый удар за сегодня и далеко не последний. но кенши плевать, ведь в итоге он все равно выйдет победителем. правда, пока не понимает, каким именно образом.

удар. еще удар. смешок. разливной хохот по всему помещению отражается от стен и поражает чувствительные уши. кенши неприятно. больно. он все это игнорирует, копит силу и злобу. но вдруг все начинает плыть, цветовые пятна мелькают в бескрайней тьме. свет сенто больше не направляет маяком. он гаснет все быстрее, перекрывается фейерверком буйства красок. у самурая начинает кружиться голова и он чувствует, что вот-вот потеряет сознание. нет. нет. нет. ему нельзя отключаться. он из последний сил концентрируется на пульсации энергии меча. хватается за нее крупицами сознания, вытягивает себя из вязкого состояния.

- это все, что вы можете? - срывается с губ вместе с усмешкой, а лучше бы закрыл свой рот и не пытался лишний раз покрасоваться, особенно находясь в таком, не самом выгодном, положении.

кенши знает, что он не первый и не последний, кого избивали в этом вонючем сыром ангаре. среди его посетителей явно были и его друзья, и родные, и любые другие близкие люди, которые попали в немилость боссов. ему хотелось искоренить это все. разрушить эту сеть, в которую люди попадают в самом отчаянном положении, а вырваться уже не могут. когда за чашку лапши тебе приходится грабить, запугивать, заниматься прочей грязью, которая порочит честь и имя. такахаши никогда не знал вкуса свободы, ему она была запрещена по родословной. он знал только бегство, нужду, обязанности. но после турнира он ощутил это неизвестное чувство. оно раскололо его мир и сознания на пресловутые до и после. и теперь он больше не мог себе позволить возвращаться к прошлому. он помнил о нем, нес с гордостью, обращался в тяжелые моменты и мотивировал к тому, чтобы жить дальше и менять этот мир. он мог быть тем, кто все изменит, и был готов за это сражаться во всех смыслах этого слова.

- отдайте. мой. меч, - не просьба, а команда, после которой клинок начинает трепыхаться в чужих руках, извиваться под грязными, потными ладонями, что сжимали его.

сияние сенто становится ярче, чувствуется сильнее, откликается где-то в глубине души. чем злее становился кенши, тем больше его оружие это чувствовало, перенимало яростные эмоции и пропитывалось жизненной энергией. такахаши так и не понял до сих пор, как все это работает, но продолжал неустанно тренироваться и налаживать свою связь с артефактом. в некоторые моменты происходило такое единение, что он порой чувствовал сенто частью себя самого, продолжением руки или дополнительной смертоносной конечностью. и нужно было прямо здесь и сейчас нащупать эту тонкую грань для единения.

но с концентрации сбивает внезапный грохот откуда-то из глубины.

О, а несчастных мы не замечали, они тут были. — нас тут было таких много и не видно.
Везде есть свои правила по выживанию — их не пишут в маленьких чёрно-жёлтых методичках для чайников. Слишком мало для одной книги. Слишком много для одной жизни. Их пишут в смертях каждого — если умер, значит что-то нарушил. Не повторяй. Если это, конечно, не тебя сейчас закинут в вонючую общую могилу — тогда итак уже не повторишь. Почестей не заслуживает никто, даже высшие чины — их всё равно не разглядеть ; с теми, кто на ступеньках высоких, разговор всегда короткий и куда более жестокий.
Дьявол устает различать лица в кровавой каше. Однажды и своё не узнает.
Первым делом всегда приносят доклады об умерших — они лежат поверх остальных документов. Не о доставке провианта, не о новых лекарях, не о грядущих выходных. Обязательно об умерших. Их всегда протягивают первыми и обязательно дрожащими руками. Прочитать, подписать, отделаться скорее. Перебросить легионы Белиара к себе ( Люцифер, вот зачем тебе сдалось всегда в авангарде быть ? ), Асмодея отправить назад зализывать раны. Мало крови в войне, получай ещё больше в бумагах. У этой крови цвет чернил, но пугает ровно так же. Ад погибает в бюрократии, которая когда-то должна была успокаивать — есть какая-то надежда в убаюкивающем шелесте бумаг, только всё режешься и режешься. Когда-нибудь адский лекарь будет брать пергаменты, чтобы отрезать загноившиеся конечности.
По утру на мёртвой пустынной земле выпадает окровавленная роса.
Когда идёшь на войну, притворяйся, будто ты уже давным-давно мёртв.
В Чистилище очень холодно, и Люцифер греет ладони над погребальными кострами. Дома тоже холодно, но здесь пробирает насквозь. Среди солдат ходят байки, что просто призраков слишком много. Дров уже не осталось, и разве кто-то виноват, что костры осталось лишь трупами кормить ? А когда закончится вода, будут перед сожжением кровь выливать, чтобы пить ( если глаза закрыть и перестать дышать, вкуса не различить). И разве кто-то в этом виноват ?
Зато в Чистилище видно звёзды и это уже совсем несуразность. Насмешка. За звёздами там Эдем, за Эдемом —
Изнутри всё зовёт языком монстров, стоит лишь увидеть числа погибших ; жестокость никогда не говорит с тобой тихо и ласково, она всегда требует чего-то. Устроить массовую казнь ангельских военнопленных, вывесить крылья на кривых кустарниках, выложить из отрезанных рук какое-нибудь очередное послание для Господа. Они этого ожидают — ждут, как голодные псы, разрешения на трапезу ; Люцифер знает, ангелам будет сложнее сражаться, если он не будет оправдывать их ожидания.
В такие поры ненависть висит в воздухе особенно тяжёлая. Солдаты уже устали, но ещё не просятся Домой. Глотают этот гнилой воздух, уже даже не чистят оружие и просто ждут очередного приказа.
Люциферу с каждым разом всё сложнее их отдавать, а нежное ангельское лицо чернеет. Вельзевул отчитывает за отсутствие бинтов на спине, Лилит с грустью смотрит на своих детей. Люцифер давится воздухом и решает пока что больше не дышать.
И горят вроде бы трупы, да ожоги на живых видно. Они всегда самые уродливые.
Нет сил и времени думать, что будет дальше, когда придется остановиться; вся жизнь здесь.
С каждой пущенной ангельской стрелой и её свистом, Люцифер чувствует, как любовь к Отцу выходит наружу, смешиваясь с тяжёлым воздухом.
Дьяволу так просто ненавидеть. Дьявола так просто ненавидеть.
Проворачивая себя сквозь масло, зубами лязги, плюя на живое ( плюя на себя ) — к цели.
А чужого огнеголового бога легко спутать с погребальными кострами. Пахнет от него практически так же. У чужих богов смерть всё равно одинаковая, разве что пути, после неё, разные — какая разница куда там дальше ? У богов всё равно ни возрождения, ни могильных плит.
Солдаты, принёсшие его, обеспокоены. На губах ещё почти живая кровь — « Она всё равно умирала », оправдываются.
Хорошо. Ну, а его тогда почему бы и нет ?
Да Люцифер и сам знает.
По рыжему богу, от которого воняет смертью и пахнет севером, видно — он жить хочет, несмотря ни на что ; в Аду к такому чувствительны очень. Все они здесь — несмотря ни на что.
Люцифер оставляет подле — пленника ? гостя ? жертвы ? — солдат. Он не превращает его в кого-то особенного. Лишь кого-то опасного. В Чистилище привыкаешь во всём видеть угрозу, даже в самом себе. У Дьявола нет времени на любопытство и чужие истории. У Дьявола есть время только на настоящее.
Военная доска с планировкой сил порой расплывается от усталости, а он всё равно смотрит на неё, как на тексты священные. Ответы ищет. Расстановка сил меняется быстро ; сегодня у них есть три дня на отдых ( иронично-любимое число Отца ), завтра у них нет времени даже на погребальные песни. Война движется, но война не заканчивается.
На спине рубашка прилипает кровью, Вельзевул устало и совсем незлобно кидает в лицо бинты, уходит, а они так и остаются лежать в грязи. Позже Люцифер их подберёт и попробует что-то сделать, каждый раз и вправду надеясь, что поможет. Раны от крыльев — невыплаканная, невыкрикнутая боль, которая всегда будет рядом. Люциферу остаётся себя лишь за горло держать, потому что раны не значат больше, чем тысячелетняя боль.

он находит нелепым слово “сестра”. итэру оно отдаётся скукой; отчуждением, здравомыслием, ханжеством. он выражено в вытянутой руке, в стыдливом отворачивании взгляда. в неумении выражать себя и в детской ревности тоже. какое-то заклятие, которое лишает первичных половых признаков. тейватец, наверное, хуй отличит сестру от ясеня, берёзу от сестры. дуб от сосны. тут оно всё такое —  боящееся встречного движения. любое соприкосновение тел призывает священный огонь. убийства чести. убийство плоти. убийство желания. убийство животного или божественного. смотря, какой бог правит.
второе слово, которое он также находит нелепым — “кровосмешение”.
люди тут — огниво. их сближение означает катастрофу.
для них слово “сестра” способ подчинения любви иерархии. дураку ясно, что в тейвате пенис был первым наскальным рисунком.

итэр ненавидит то, как смотрит аято на аяку, лини — на линетт. на своих сестёр.
нет. он смотрит на люмин иначе.

итэру нравится думать, что он создан был для обслуживания её эго — дополнительная пара глаз, которая может восполнить слепое пятно. он видит нежную кожу за ухом, целует местечко под лопатками, касается мягко голого бедра чуть ниже ягодиц. он видит и любит то, что не может увидеть в себе люмин. ей нужно избавиться от позвоночника, чтобы рассмотреть вблизи всё, что итэр жадно обгладывает в её теле.

он чистое знание её великолепия. он свидетельство её совершенства.
люмин вещь-в-себе. итэр вещь-для-неё.

— а знаешь, есть такое место в мире, где первая женщина была создана из плоти первого мужчины. они стали прародителями отвратительной цивилизации прямоходящего говна. но не суть.
итэр много раз об этом говорил, но ему хочется повторять вслух снова.
— а знаешь, что это означает? они кровные родственники.
представляешь, целая планета, населённая братьями и сёстрами. их таких миллиарды. они ебутся, разъёбываются, выёбываются, объявляют войны, заключают мир, изобретают оружие, развивают медицину, пытаются заслужить любовь родителя — находят его в любом небесном светиле. в любом движущемся по кривой траектории объекте. они готовы молиться на упавший с твоей головы волос.
я готов уничтожить вселенную за упавший с твоей головы волос. если тебе будет достаточно этого. 

мы не были там. мы можем ещё к ним поспеть.
как думаешь, они одинаковые на лицо, как мы?

итэру нравится думать, что и люмин создана для него. для его эго. механизм самопознания — что-то лучше зеркала.

— во мне говорит пустота, во мне говорит опухоль человечности. чем я дольше тут остаюсь, тем больше я похож на них. посмотри, что со мной стало без тебя. я бесцельный, я услужливый. преклоняюсь к любому, кто мог знать тебя.

он гладит люмин по голове, ведёт пальцем по мягкой коже за ушком. место, которое, как он надеется, никто не видел, кроме него.