когда они оказываются в комнате, до чу ваньнина доходит — тут одна кровать, и спать им, значится, вместе. не то, чтобы это было что-то противное или плохое (они же, в конечном итоге) собирались просто отдыхать, но было в этом что-то уж слишком... интимное?  настолько же интимное, как то, что мо жань сейчас предлагает помыться.

нет, чу ваньнин помнит, что тело его ученика сложено слишком ладно и на него, должно быть, заглядываются многие. еще в пору его юности (мо жаня, конечно же), ваньнин не раз и не два ловил его на удовлетворении собственных желаний в борделях, но теперь... теперь мо жань действительно поменялся: от мальчишки, который всегда говорил только о ши мэе и следа не осталось. от мальчишки, что проклинал его там, падая с платформы, ничего не осталось — мо жань теперь вырос, вытянулся, и, боги, как же за все время его сна изменился мир вокруг.

остался неизменным только он сам.

— и ничего я не устал, — он едва ли не взмахивает невольно руками, когда понимает что предлагает ему его же ученик. и, да, быть может в этом нет ничего такого, но чу ваньнин просто представить себе не мог развитие событий, где он... позволяет себя помыть. да, он прекрасно знал, что мо жань наводит порядок в его жилище, что он помогает со стиркой и любит готовить еду, но чу ваньнин понимает — они ведь оба мужчины. взрослые. и у каждого из них есть свои желания, но с языка так и не скрывается предательское: разве тебе не нужно заняться другими делами?

да, он мог бы его отослать, мог бы сделать что угодно, но чу ваньнин лишь отворачивается (слишком резко), а после подходит к окну, словно стараясь расстояние увеличить. и только после этого зажигает свечу, старается не показать того, что собственные уши (вдруг) горят румянцем смущения. ваньнин старается быть тем самым учителем, каким был когда-то — строгим, держащим лицо маской, но...

даже тяньвэнь сейчас не отзывается. не от усталости, нет — от противоречий внутри мужчины: с одной стороны, ему бы следовало чуть отдохнуть и вернуться вниз, возмутиться по поводу одной комнаты и потребовать вторую, а с другой стороны — идти куда-то сейчас означало попробовать сломать себе что-либо из-за усталости. ни первый, ни второй вариант так и не смог пересилить упрямство ваньнина и он, все же, решил остаться тут.

а кровать, меж тем, оставалась все еще одна. и предложение мо жаня оставалось таким же дамокловым мечом — чу ваньнин даже поджал губы в тонкую полоску пытаясь понять, что же ему выбрать. природное упрямство, в прочем, действительно возымело верх.

— я и сам смогу справиться с мытьем!, — и только сейчас он замечает чужой жар, только сейчас, когда он поворачивается к ученику, он вскидывает невольно собственную бровь, а после — хмурится. привычным движением. таким же он подходит к мо жаню, вскидывает ладонь и касается лба.

— ты покраснел, а значит ты либо заболел, либо думаешь о чем-то непристойном, — и чу ваньнин в чужие глаза старается заглянуть, сильнее вжимая руку в чужой лоб, а после... все же, иногда отсутствие ответа и есть ответ, поэтому чу ваньнин, заливаясь краской (пусть и бледной), опускает руку и, сжимая пальцы в кулаки, давит в себе еще больший стыд и отходит ровно на пару шагов, чтобы сделать глубокий вдох и постараться хоть как-то взять себя в руки, потому что находиться с мо жанем сейчас — было тяжело. еще тяжелее было не думать о том, что собственное сознание все чаще и чаще подкидывало ему (очень услужливо) весенние сны с собственным учеником, а опозориться он никак не мог. не должен был.

— тебе нет никакого смысла спать на полу, мо жань. мы оба мужчины, что может случиться, если ты ляжешь со мной на одну кровать?, — и правда, думает ваньнин, ничего ведь не произойдет?, — я не займу много места, ты сможешь выспаться, — "в отличии от меня", думает чу ваньнин.

к моменту когда приносят воду, чу ваньнин действительно успевает умять пирог, чуть смущенно смахивая с уголков рта крошки и даже чуть приободриться. настолько, что он сам пытается наполнить себе лохань, которую приносят вместе с водой, и чу ваньнин спускает слой одежды за слоем, когда не оказывается в этой бочке, пока не ощущает как по телу разливается удовольствие и расслабление. это было — прекрасно. лучше, чем тащиться в этом богу забытую деревню на лошадях, ставить барьер и выслушивать чужие лобызания.

а еще ему бы попросить мо жаня выйти, но вместо этого чу ваньнин слишком долго трет собственную кожу, почти до покраснения, вымывает волосы и, когда вылезает, пол под ним промокает. по ногам тут же сквозит, но ваньнин находит одежду раньше, чем успевает замерзнуть. на мо жаня он старательно не смотрел все это время — мальчишка будил в нем низменные желания, и именно поэтому это было просто опасно.

— попроси поменять воду и помойся тоже. грязным в постель ты не ляжешь, — и все же, ему приходится взглянуть, чтобы заметить размах чужих плечей, что стал гораздо шире, чужую спину и... ниже чу ваньнин взгляд опускать не стал, отворачиваясь и слишком ретиво разбирая постель. она оказалась не то, чтобы совсем уж узкой, но двоим здесь было достаточно тесно — настолько, что он мог бы почувствовать дыхание ученика на загривке, если бы они лежали на боку.

— расскажи мне, своему учителю, кого же ты встречал на своем пути, пока я... спал. вижу, ты во многом преуспел, поэтому мне интересно, — и ведь ваньнин готов был спросить о чем угодно, лишь бы угомонить собственное тело, что оказалось под властью незнакомого, томительного жара. он мог бы даже подумать, что все же успел простудиться, но... времени бы не хватило, да и жар этот был другим, концентрируясь внизу живота и заставляя поерзать едва заметно на постели.

— заканчивай быстрей и ложись уже. если ты не успеешь отдохнуть, я уйду на охоту один, — его голос звучит, как всегда, холодно. пусть он и старается скрыть едва заметную дрожь в нем в момент, когда чуть резче втягивает воздух носом.