Она прекрасна. Она прекрасна, как может быть прекрасно только нечто по-настоящему нечеловеческое. Каждое её движение, каждый изгиб её тела — есть в них нечто совершенно нечеловеческое, неземное, нечто такое, чем не обладают создания, полностью принадлежащие этому миру и слишком тяжёлые для мира другого. А в ней есть всё. И поэтому она прекрасна настолько, что от каждого её движения, от того, как она прыгает с камня на камень, как изгибается, как приходят в движение её длинные волосы, и как поднимается её тонкий подбородок, а главное — в её взгляде, у него захватывает дух. В ней, выглядящей, казалось бы, как человек, не просто есть нечто отчётливо нечеловеческое — в ней почти нет ничего человеческого. И это завораживает, и это красиво, и это приятно — просто смотреть на неё. Это так приятно, что почти невыносимо. Как может существовать нечто настолько прекрасное? Как может быть похоже на человека то, что не знает и не желает даже прикосновения человека — поросших лесом гор, сливовых садов, бьющегося о скалы моря?

Боится ли он? Не вполне. Даже когда она совершает стремительный прыжок, он не испытывает того настоящего, человеческого страха. На это есть не одна причина, и он перебирает эти причины, как высохшие лепестки, когда подаренные им же гортензии с далёкой родины покрывают его с ног до головы, не дают ему ни видеть, ни слышать — что уж там, он едва может дышать, и каждый его вдох наполнен запахом гортензий, настолько сильным, что кажется, будто сейчас у него закружится голова. Причины же эти…

Первая: маг не имеет права на страх — в особенности маг, который имеет дело со смертью. Стоит единожды испугаться, и Идзанами навеки встанет за твоим плечом, пока однажды не уведёт тебя за собой. Страх — непозволительная роскошь для него и его искусства.

Вторая: он уже сделал подарок. И если он что-то ещё понимает в законах мироздания, велики шансы, что отсутствие сделки не только приводит её в ярость, но и останавливает от того, чтобы уничтожить его. Ведь тогда она не заплатит в ответ, а разве она не должна отдарить за подарок, который приняла? Как знать, может отсутствие сделки и бережёт его? Что помешает ей прихлопнуть его, как вредителя, позарившегося на её цветы, когда она выполнит свою часть уговора?

Может быть, он не прав, может быть, она живёт совсем иными законами, но эта теория имеет право на существование — и совсем скоро он проверит, так ли это. Тем более что для таких, как он, смерть — далеко не всегда конец, и как знать, сможет ли даже эта прекрасная, как рассвет, бесчеловечная женщина разорвать самую нежную и крепкую его любовную связь — со Смертью.

Третья: он хорош собой. И, кажется, даже у неё он вызвал не вполне отвращение — природа его силы противна ей, но не он сам. У него есть шансы, и шансы неплохие, разве не так?

Он не видит её, но даже за шелестом лепестков слышит ставшие отчётливыми шаги и шорохи: она, его безжалостная возлюбленная совсем рядом, и он мог бы прикоснуться к ней. Она сама может прикоснуться к нему. Он шумно вздыхает, потому что цветы мешают дышать — или, может, оттого что одно её присутствие повергает его в это бешеное волнение, как если бы он впервые оказался наедине с женщиной, причём женщиной безоговорочной прекрасной.

Но ведь она и правда безоговорочно прекрасна. Она так прекрасна, что он рядом с ней он как будто впервые встретил женщину. Нет: он действительно впервые встретил женщину. Таких, как она, он прежде не знал и видел, и значит всё это — впервые. Он мог бы улыбнуться и сказать, что правила и правда таковы, но он сам ничего не просил и ничего не принимал — так уж забавно вышло. Но цветы мешают ему даже дышать, и он молчит, оглушённый их запахом, пока она не пожелает получить от него настоящий ответ. Он только улыбается — и издаёт нечто похожее на согласное хмыканье, которое могло бы быть смехом, не спеленай она его так старательно.

Он чувствует едва заметные прикосновения через одежду и думает, что бы они означали, но спрашивать не приходится: рывком его погружает во влажную землю, и там, глубоко под собой, он чувствует старую-старую смерть — она тянется к нему тонкой струйкой, как будто хочет поддержать его и придать ему сил. Может быть, так и есть. Может быть, ему просто кажется, потому что это хорошо знакомый и привычный для него источник силы. Он окружён бушующей, яростной жизнью — и всё же где-то там, под ним, всегда есть место для смерти. Разве не в одном этом заключена вся суть их мира?

Она не пытается утянуть его под землю и разорвать его корнями деревьев — она всё ещё держит его на поверхности, и утянуло его не так уж глубоко. А значит… всё ещё далеко не кончено.

Она рядом. Она ходит тут и там. Она не прикасается к нему, но и не отходит далеко. Она и не думает бросить его и раствориться в темноте. Она расхаживает вокруг него, как хищный зверь, который не знает, вонзить ли ему зубы или сбежать — и не делает ни того, ни другого. А затем он, наконец, не столько чувствует, сколько по колыханию побегов угадывает движение её рук, а после — наконец, видит её снова. Он смотрит ей прямо в глаза, сияющие звериным огнём, и она так близко, что ему тяжело дышать, несмотря на то, что ночной воздух врывается в его лёгкие.

— Да, — выдыхает он.

Да. Да, он хочет, чтобы она отблагодарила его, хотя он не представляет, какая благодарность была бы достаточной, чтобы удовлетворить его и его жажду, которую она возбуждает в нём.

Но она исчезает, прежде чем ему удаётся придумать то, чего он так жаждет, к чему тянется его сердце и никак не может найти. Хироки тяжело вздыхает, когда цветы снова закрывают ему лунный свет — и её. Что он видел на её лице, прежде чем она снова отказалась смотреть на него? И почему она прячет его от себя, хотя перед этим раз за разом доказывает, что хотя бы внешне он приятен ей? Даже если она злится — а он слышит, что она злится, и хотелось бы ему знать причину, чтобы развеять её с лёгким и беззаботным смешком, — почему не хочет смотреть? Если что-то в нём настолько ей неприятно, то следует хотя бы посмотреть на его лицо: это доставит ей хоть какую-то радость. А ещё лучше — коснуться его.

В следующий раз его собственный подарок почти выпускает его — ложится на его плечи плащом, но не отпускает окончательно. Он вдыхает полной грудью и наконец чувствует что-то кроме аромата гортензий. А главное — он видит её.

— Нет, — сперва он говорит это чуть слышно. — Нет, — он качает головой и отказывает каждому её предложению, потому что в них нет ничего особенного. Разве могут все эти бессмысленные посулы соблазнить того, кто стоит перед ликом чего-то настолько прекрасного? — Нет.

Она прикасается к нему, и вдох, который он должен был сделать спокойно, становится шумным и прерывистым, как будто она вырвала этот вдох из его груди. Он тянется за ней, но может только покачнуться на месте и приподнять подбородок, потому что земля не выпускает его. Считать ли это её желанием не выпускать его? Ведь если прекраснейшая хозяйка полей и лесов заключена во всем, что принадлежит ей, то можно считать, что это она держит его так же крепко, как если бы её белые руки оплели его в страстных объятиях, запрещая ему уходить. Как это было бы сладко!

Обними меня! Прикоснись ко мне! Прикажи остаться рядом с тобой!

Он смотрит на неё с отчаянием, и тем больше его отчаяние, чем дальше от истины её вопросы. Разве она видит, что всё это ему ни к чему?

— Нет, госпожа моя, — он говорит тихо и смотрит на неё с такой тоской, что слёзы почти подступают к его горлу, душат его и не дают ему говорить, но так и не подступают к глазам — может, какое-то время его глаза блестят ещё ярче, чем обычно, но и только. Он вдыхает, и он выдыхает, и он не может больше дышать ровно и глубоко. Всего этого, всего, о чём она говорит, чем пытается искушать его, у него в достатке. Ему это ни к чему. Хироки опускается перед ней на колени, касается ладонями холодной земли, склоняет голову, чтобы чёрные волосы скользнули по лицу и закрыли его, и затем снова смотрит на неё — с восторгом, упоением и отчаянием: никогда она не будет принадлежать ему! Но даже если так… — Подарок, который ты сама пожелаешь вручить, был бы самым ценным, чем я когда-либо владел. Но он не порадует, если сам дарящий не рад. Позволь мне позабавить тебя. Порадовать тебя, — волосы падают ему на лицо, но он только дёргает головой, чтобы сбросить их, и смотрит на неё. — Скажи, что я могу сделать для тебя. Разве я не могу сделать так, чтобы ты улыбнулась мне? Кажется, моего подарка было недостаточно, чтобы заслужить эту улыбку.

Любовь моя. Недосягаемая, неподкупная, невыразимая, неподвластная, невозможная — но всё-таки моя!

Вот поэтому Кэд не любила Кэмдэма. Нет, ненавидела. Он постоянно пытался все испортить своими неуместными фразами, какими-то действий, просто своим кислым выражением лица и этим вечным "Ария", будто мать, призывающая девчонку к спокойствию, дергая ее за именной поводок. Он портил каждую встречу с Эдди, если они не уединялись где-то, где его брат не мог их достать - но он все равно мозолил глаза своей недовольной физиономией, по которой девушке хотелось врезать.

Вот и сейчас старший Роудс все испортил, приехал вместо душевной отрады, загоняя в угол своими шутками.

Нет, это шутка. Только лишь проверка на стойкость, наградой за нее будет Эдрик Роудс с цветами и извинениями, расцветающий морозным румянцем и какой-то очередной дурной шалостью. Может он решился? Может момент детских фантазий переходит так глупо в стадию "наконец-то"? Она согласится, потому что не сможет ему отказать сейчас после стольких лет ошибок и неудач.

Но Кэмдэм, которому никогда не был свойственен шутливый тон, выглядит мрачнее тучи, хуже, чем когда-либо ранее.

Пусть это будет шутка.

Прошу.

Она будет плакать.

- Не смей, - губы дрожат, силясь сдержать бомбу наплывающих плохих эмоций, - нет нет нет нет, такого не может быть, - разгон, легкий прыжок вниз, по склону, все дальше, глубже, быстрее, в самую яму, - ты просто дурак и просто снова пытаешься нас рассорить, доказать какую-то там свою логику, но...

Пусть шутка. Синяки на его глазах от бессонных ночей и искристого, как снег горя. Шу-тка.

Нет.

Обратный отсчет, запуск в бесконечность с ревом в груди и раздирающей на куски болью. Он бы с ней так не поступил, он не бросил бы, не оставил бы вот так одну, не разбил бы сердце сильнее чем все ее прошлые ухажеры, что кичились своей уникальностью, а по итогу и пальца Эдди не стояли. А что теперь?

Пустота.

Это сердце подсказывает, забирая взамен все силы, с которыми Кэдди хотела провести этот день, самый счастливый за весь год. Нокс нужна опора, наверное, теплое одеяло и стакан горячего шоколада, чтобы пережить зиму, что вдруг стала реальностью. Рукой прикасается к фонарному столбу, зная, что пожалеет, ведь перчатки она никогда не любила надевать даже в самый лютый мороз. Но разве теперь в этом есть хоть какой-то смысл? Конечно же нет, ни в чем теперь нет смысла.

Эдди умер. Аневризма. Никто не знал. А Кэд кажется, что она могла знать, могла хотя бы догадаться, но ей просто было не до того и в силу своего эгоцентризма все сигналы и крики о помощи были пропущены. Ей бы удалось его спасти, может, точно, наверняка.

- П-почему мне сразу не сообщили? - чтобы это изменило кроме как ничего? Ей не стало бы легче, слезы, стекающие за разгоряченный шарф, не стали бы лишь эфемерной метафорой утраты, - я бы... я бы... я бы хотя бы попрощалась с ним.

Но разве нужны прощания? Нет, нужен он и живой, рядом с ней, его объятия и покой - но никакими письмами к Санта Клаусу или молитвами всем известным богам это больше не выпросить, сколько бы не трудиться и сколько бы грехов не искупить. Все упущено, утрачено, болит.

Его нет. А ей нужно домой.

С этой мыслью она достает телефон, пытаясь ледяными пальцами найти приложение такси, но не выходит даже снять с него блокировку.

Он не помнит, была ли его реакция такой же, когда на пороге его дома появился живой брат, а после объявил о том, кем стал после того, как его, еле дышащего, нашел его создатель, обращая. Итан не помнит, что он тогда чувствовал, но точно знает, что Даррелл в его глазах все еще был его братом, а не кем-то другим. Итан помнит смятение, но никак не ненависть, с которой бы взглянул на парня (уже мужчину), который обвинял своего старшего брата в том, что тот его бросил умирать. Рассказывая о том, как же сильно ему тогда хотелось жить. Слишком сильно и это, это тогда, наверное, и почувствовал его создатель, давая Дарреллу шанс на новую жизнь (шанс на месть). Это ли чувствовал создатель Даррелла, что почувствовал и сам Итан, подплывая к Марии? Дал ли он шанс ей на жизнь или же разрезал ее душу на мелкие куски, засеивая в нее семена ненависти, что порастут, давая корни, оборачивая полным хаосом его собственной вечности. Он обрекает себя на неизвестность. Он обрекает себя на мучения, которые принимать теперь ему придется в одиночку (ведь больше рядом нет Эшллин, что могла бы ему помочь, подсказать, поддержать). Он обрекает себя на связь, с которой будет невозможно бороться, ведь если и пожелает ее разорвать, то уже никогда не будет чувствовать себя целым (он ведь отдал Марии кусок себя — больший из тех кусков своей души, что остался ему самому). Только Мария этого не понимает.
Итан усмехается от того, как ее вежливое “вы” быстро сменяется ненавистным “ты”. Итан усмехается тому, как Мария и сама сейчас не замечает своего страха, в котором боится не только за себя, но и на него. Бросая ему об охотниках — как будто он не знает. Улыбается уже гораздо мягче, но улыбка лишь немного приподнимает уголки его губ, не более, когда Мария говорит “нас”: не тебя, не меня — нас и Итан изнутри обрастает той нежностью, что хочет растратить именно на девушку, что слезами своими запачкала все чистые простыни. И пусть он остается неподвижным, но изнутри его рвет на части в желании поддаться к Марии и прижать к себе. Успокоить. Объяснить, что с ней ничего ужасного не произошло — главное, она жива. В Е Д Ь Э Т О Г Л А В Н О Е. Ведь он тоже когда-то стал вампиром не потому, что того так жаждал, все произошло потому, что было неотвратимой частью его судьбы.
— Я знаю об охотниках, девочка, — он решает продолжить свои объяснения именно с этого. Может быть, надеясь, что Марию это сумеет хоть немного, но успокоить. Итан ведет раскрытой ладонью по матрасу, что должен был бы сохранить тепло девушки, которая еще секунду назад сидела рядом с ним, держа его руки в его руках. Ища в нем поддержку. А теперь же, она шарахается от него как от огня. Забиваясь в углу койки. Он сжимает пальцы в кулак. Как же ему сейчас хочется что-нибудь сломать (как же ему сейчас хочется разрезать чьи-нибудь вены и впиться губами в хлынувшие реки крови). Как же ему хочется, чтобы Мария перестала смотреть на него, как на чудовище, что отняло у нее жизнь. Он ведь это не делал. Не делал?
— Пожалуйста, тише, — в отличие от Марии, он не повышает голоса. Но наружная тишина не означает внутреннюю. Внутри ведь голос уже давно сорван. Внутри он уже давно осипший хрип, в котором невозможно было бы нормально разобрать и слова. Он коротко вздыхает. Склоняя голову немного к правому плечу. Он продолжает рассматривать малышку, что раз за разом продолжает в ответ спрашивать — почему она. И он, он хочет попробовать ей ответить, — потому, что ты хотела жить, Мария, — он хочет хотя бы попробовать ей ответить, — я не мог иначе. Ты умирала. Ты бы умерла. Когда-нибудь, ты это сумеешь понять, — он хотел бы ей сказать “обещаю”, но может ли он ей обещать именно понимание? Может ли он сказать с хоть какой-нибудь гарантией, что она действительно поймет его решение, которое он принял? Итан может лишь надеяться на это, не более. Итан может лишь думать, что если когда-нибудь Мария сама решит кого-то обратить, она поймет, что это не такой уж простой шаг (решиться с кем-то соединить свою жизнь — навсегда). Отдать часть себя. Навсегда взять чужую боль себе, как будто своей собственной мало. Итан все же движется по кровати. Смещается по матрасу. Ближе к девушке в углу. Он не торопится. Он приближается к ней так медленно, как когда-то ребенком тянул руку к бабочке, что села на цветок, желая ухватить за ее крылья, поймав для коллекции, которую собирал в подарок для сестры. Один неверный вдох — и все труды насмарку. Мария его не слушает. Мария вновь повышает голос. Ее сотрясают слезы. Рыдание. И Итан не выдерживает. Итан тянется к ней и тянет ее к себе. Итан не может смотреть на ее боль. Итана она сводит с ума. Его желудок сводят спазмы от голода. Его горло режет острыми лезвиями, что не прикасались к его щетинистым щекам с того момента, как он все же решился выйти из своей каюты и спуститься в ресторан. Итана сотрясает дрожь, которую он сжимает под своими пальцами, когда не позволяет Марии от себя отстраниться. Он ее не отпустит. Никуда от себя не отпустит. Он подгибает одну ногу в колене, садясь удобней. Он позволяет пачкать его рубашку в крови. Его шею. Его грудь. Плечи. Мария может сейчас делать все, что ей только заблагорассудится, он вытерпит все.