#established_relationship #dear_heart_whу_him #my_fault #fucking_angry #ultraviolence #gomez_bieber #jelena

а еще избегающий тип привязанности, проблемы с агрессией, алкоголем, людьми вокруг и зависимостью от внимания етк

предлагаю разыграть драму двух популярных людей - певец и актер, модель/актер, певец/певец, вотева. факт остается фактом, эти два человека сейчас на пике своей популярности в мировых чартах и запросах гугла, что означает неустанное бдение папарацци и простых людей за их жизнью. давление, критика, даже минимальное падение рейтингов - стресс. например:

чонгук - модель, который недавно выпустил первую песню, она завирусилась в тиктоке и поднялась в чарты, чонгук не стремится быть популярным в плане солиста, он продает свое лицо и тело подиуму и фотосессиям, но ажиотаж ему приятен, он лоялен к музыке;

чимин - поп-исполнитель, песни которого в основном баллады в стиле эда ширана, за два последних года пробил выход в свет, взял грэмми как лучший новый исполнитель, записал фит с каким-нибудь тревором дэниелом и печется о своей популярности гораздо больше, чем о музыке;

ДОПУСТИМ они были знакомы еще до того, как оба стали известны. мне даже видится какая-то childhood trauma в стиле “мы были соседями, я был глубоко в него влюблен, но….” и единственная душевная песня чимина (которую он так и не выпустил) была написана в то время и посвящена чонгуку (драма). и это такой троп right person wrong time, те когда они встречаются через несколько лет - вронг тайм пропадает, остается райт персон. но мы конечно же берем тот факт, что все хорошо будет только в глубоком конце, а до конца надо дожить через тернии:

первое - безответная любовь/безумная любовь, с легкой подачи мизинца возьму на себя роль безумной любви, стучащейся к безответное энное количество времени. привожу пример пары селены и джастина, потому что их роман длился миллион лет и все это время случалось просто лютая срань, так что взять их за основу будет легко. чимин - безумно влюбленный в чонгука человек, который добивается и добивается; чонгук - отнекивается по каким-то своим соображениям, либо наоборот, все это в приправе камер, шоу, песен и etc лежаний в больнице и выходов на сцену с браслетом госпиталя в комплекте

второе - проблемы с алкоголем или наркотой. вкупе ко всему берем творческую зависимость от чего-то, что откроет “все грани мозга”.

третье - любовь/ненависть публики и эмоциональные качели от всего, что происходит за пределами квартиры - фанатки воруют трусы, ищут номер, пишут заявления в твиттере “он меня изнасиловал” и прочее

четвертое - один использует другого энное количество времени, опять же, в любом временном промежутке может вскрыться правда о школьном споре, о какой-то другой нужде быть рядом, хотя и не то чтобы хочется, а местами даже паразитировать на чужой расположенности и общей положительности

еще было бы прикольно в этот сеттинг вписать троп "изменился", те когда уже в отношениях человек меняется из-за посторонних факторов, а второй не понимает, что делать

.....ЕСЛИ вы еще не на пути ко мне в лс то я не понимаю что происхоит....

Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.

— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.

Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.

— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.

По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.

— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.

Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:

— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.

Тоня кривится. Тарталья говорит:

— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?

Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:

— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.

Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.

— Леш, не уходи.

Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.

— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.

И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».