тарталья одет в неприметную одежду, ворот серой водолазки плотно прирастает к шее. на улице непрекращающиеся дожди, линия горизонта скрывается за тянущимся косяком тумана и сигаретного дыма от дотлевающей самокрутки. почти везде в округе лес и монстры. шпили елей тыкаются в смог как в сладкую вату со вкусом мертвой поэтики. у чайльда от этого вида спокойствия, имеющего привычку впоследствии оказываться презервативом, натянутым на гранату без чеки, начинается приступ неконтролируемой тошноты. он оттягивает рукава черного плаща, поглядывая на часы. в лужах на досчатом полу — навес над крыльцом прохудился еще когда аяксу было пять и дед был жив, потом просто перестали приезжать — отражаются мыски его черных армейских сапог. натертые ваксой, они были и будут тартальевской гордостью, доставшейся от службы у царицы. чайльд наклоняется, чтобы увидеть себя. в отражении волосы едва ли рыжие, а лицо счастливое. хочется плюнуть.

чайльд так и делает.

серьезность разбивается — и превращается в вечную панихиду. лицо — мертвая статика поселившегося ужаса.

— ты опоздал, — говорит тарталья, когда размашистым шагом к осочертевшему домику в ста километрах от морепеска приближается фигура в таком же черном плаще. сапоги у него легкие, кавалерийские, каблук разбивает отражение в луже с неприятным хлюпающим звуком. теперь и не скажешь, что кто-то туда харкнул. — ты всегда опаздываешь.

— жизнь вообще чудовищно несправедливая штука, аякс. уж это ты должен понимать, правда?

кэйя протягивает руку. тарталья на заточенных рефлексах передает отсыревшую в непроглядно стоявшем тумане сигарету. погода портится день за днем, лето в снежной как зима в мондштадте — одно название и предвкушение, подорванное на корню.

у кэйи нет повязки рядом с тартальей.

кэйя знает, как тарталью бесит, когда его называют аяксом.

они жмутся под козырьком серой крыши, путаясь в длинных рукавах. кэйя стягивает капюшон с головы. смольные волосы, едва заметная родинка около левого глаза и тлеющая сигарета, зажатая между сухих губ. у него красные белки, словно он не спал месяцами, и край болезненно острой тоски глубоко в зрачках. волосы у лба смешно вьются из-за влажности, кудряшки спадают на брови. тарталья почти касается завитков своей грубой рукой, но кэйя отшатывается на ровные сорок пять градусов. тарталья громко хмыкает и поджигает вторую самокрутку. в такие моменты приходится действительно скучать по дилюку, потому что он единственный, кто мог бы зажигать им сигареты безо всякого напряга.

вода с козырька льется чайльду на правое плечо. кэйя притирается к нему слева, где суше, и жмется к теплу. их плечи соприкасаются и в моменте даже кажется, что ничего дальше этого старого домика посреди леса нет — ни войны, ни бездны, ни зова каэнри’ах, ни выбора — проблема вагонетки не проблема, если ее не существует в пределах досягаемости. только старое крыльцо на даче родителей аякса.

потом тарталья вспоминает, что аякс мертв. становится тупо и глухо. никак.

кэйя, удерживая зубами дотлевающий бычок, достает свернутый пергамент, перевязанный бечевкой. тарталья прячет руки в карманы плаща, делая вид, что не ему. они стоят в тишине, глядя на непробиваемую завесу начавшегося ливня. похожие на вестников смерти, отпевающих свой последний затянувшийся аккорд — полумертвые и недоживые. так они пытаются унять горе и поделить свое собственное на двоих. кэйя свободной рукой находит ладонь чайльда, потому что так легче и проще — у детей бездны свой язык.

///

когда-то тарталья называет кэйю «павлином» и обнимает со спины. для этого ему приходится горбиться и виснуть на его плечах, чтобы хоть как-то удержаться. кэйя смеется, его смех яркий и пустой, заливается в уши липкой патокой. их объятья такие же крепкие, как натянутая до предела леска. что-то волочится между ними — непонимание, родство, слова-слова-слова, чтобы мир рассказал им те истории, для которых никогда не бывает рано.

в кэйе словно спит душащая тоска, упокоенная под слоями пыли и мяса, забаюканная колыбельными матери. тарталья аккуратно дергает его за руку, чтобы кэйя смотрел на него, а не на небо — под голубым небосводом виднеются белые облака, только-только затевается закат — кэйя выглядит так, будто хочет заплакать. будто потерял что-то, будто часть него обернулась в пыль, в копоть и слезы, будто он ищет, зная правду: не найдет.

чайльд не улыбается, не смеется. пальцы у кэйи холодные, костлявые, в ладонь ложатся чуждо, но приятно. хочется смотреть на кэйю, но тарталья отворачивается. были бы слова — буквы плавают на поверхности, но если произнести их вслух, то не будет призрачной надежды на выбор. тарталья молчит, потому что хочет верить, что понимает кэйю по-настоящему и молчит, потому что эту ложь так легко сдуть, если открыть глаза. на его лице нет ни единой эмоции. словно он на долгое мгновение исчезает в памяти о том, что кэйя не знает — тайга, дождь, руки, боль, самая длинная и крепкая красная нить на мизинцах — и не должен знать. кэйя касается рукой груди. разговоры с ним всегда заканчиваются обрывком, легкой недосказанностью. мы будем вместе? ты меня ненавидишь? почему ты не отвечаешь? ты вернешься? тарталья может поклясться: губы кэйи хотели произнести «нет». и от этого заканчивается любая печаль, уступая место горечи и горю, знакомо отдающих ядом на кончике языка.

///

потом:

смерть мягко дует им в лоб. гадким и нежным — вот так оно теперь будет, про любовь и про боль; в душе будет цвести палисад отравленных лет, и вина, и горе, и надежда дадут плоды. и мир позволит быть счастливыми. возможно, не сегодня и не сейчас. возможно, не друг с другом.

кэйя спросит — ты вернешься?

тарталья замолчит, не зная, что ответить.