В первый раз она приходит в сознание под выверенные движения целителя - в спешке старается оглядеться по сторонам, прежде чем слышит чужой голос и прежде, чем удается на нем сосредоточиться; оглядывает помещение и слишком быстро узнает привычные стены 5 этажа больницы - эту обстановку сотрудники домпа видят, кажется, чаще стен собственного дома. Она на какое-то время теряется, когда воспоминания последнего пережитого дня всплывают в сознании - Алиса точно помнит, что видела Фрэнка на расстоянии нескольких футов - она все еще помнит его выражение лица и его голос, как будто слышала его вот только что, но оглядывая поспешно комнату ловит только очертания целительской формы и пустующую койку, - здесь буквально никого, кроме нее и сотрудников больницы. И только тогда переводит все свое внимание на целителя, терпеливо наблюдающего за ее попытками сориентироваться.

А потом он говорит, долго и нудно - в его речи стандартные фразу о причиненных травмах, часть которых она сама по заученному готова говорить за него; на возникающие вопросы отвечает почти без запинки, на пару из них даже раньше, чем он закончит предложение - весь этот процесс повторяется каждое пребывание в Мунго с каждым из сотрудников аврората, выигравшим путевку на внеочередной отдых. Но в какой-то момент начинает говорить медленнее, еще немного и начнет проговаривать каждое слово по слогам, заставляя Алису обратить на него больше внимания и сосредоточиться на каждом предложении.

И она смотрит: сперва без особо энтузиазма, больше делая тому одолжение, в конце - широко распахнутыми глазами, не двигаясь, боится даже пальцами пошевелить. Смотрит на него так, кажется, целую вечность, пока не отведет взгляд в сторону в поиске других целителей, другого мнения, других слов. Целитель говорит что-то про непоправимые последствия, про сомнения в попытках доиться хоть какого-то результата, а в голове мелькают события того дня - то, как время тогда тянулось и то, как сама нарывалась на каждое заклинание, на каждое действие со стороны пожирателей; Алиса глаза жмурит, звук его голоса вдруг сменяется собственным бешенным сердцебиением и в следующее мгновение ничего больше она уже не слышит.

В следующие раз она просыпается все в той же палате, но, прижатая теплым больничным одеялом, уже не срывается с места - только взглядом скользит по помещению. В этот раз она ведет себя уже спокойнее, аккуратно оглядывая помещение: соседняя койка все еще пуста, а на тумбочке подмечает несколько флаконов с зельями, часть из которых уже почти пусты - по зелью сна без сновидений, цвет которого она узнает из тысячи других, Алисе приходится только догадываться о настоящих последствиях того дня или хотя бы о том, как долго она здесь лежит; сводит взгляд чуть в сторону и только теперь замечает мужчину в кресле - тот даже не шевелится, только грудная клетка движется в такт равномерному дыханию.

Она аккуратно отодвигает одеяло с себя и, стараясь без резких движений, садится, подбирая ноги под себя и скрещивая их, а потом тем же одеялом накрывая их, складывая руки поверх; оглядывая себя, Алиса уже не замечает видимых последствий - списывает заслугу прочим зельям, расставленных на тумбочке, им же благодарная за отсутствие головной боли, которую, видит Салазар, она ощущала, когда впервые очнулась в этой койке. Закрывает глаза, шумно выдыхая и концентрируясь на то, что произошло - но тут же распахивает их, упираясь взглядом в стену напротив.

Последние слова целителя набатом в ушах отбивают; она подается чуть вперед и локтями в коленки упирается, пальцы к вискам прижимает; пытается перекрыть эти слова событиями в прошлом, но вместо того, чтобы вспомнить о подробностях полученной информации, вспоминает только чужие глаза и собственное признание в причастности к ордену. И стоило ли оно того? Поток профессиональных фраз целителя, который должен был, наверное, как-то смягчить подачу информации, все равно сводился к тому, что Алиса пострадала сильнее, чем должна была / чем могла - Салазар, все сводится к тому, что Алиса провалилась как аврор, так и как член ордена. Еще немного времени на осмысление всей проблемы, и она признает, что как жена она тоже, в общем-то, провалилась, ставя собственное здоровье в противовес должностным обязанностям – и, если не она это произнесет вслух, видит Мерлин, это сделает Августа.

Но когда слышит шевеление сбоку, Алиса чуть спиной выпрямляется и на три четверти поворачивается в сторону мужа, опуская руки обратно на одеяло она старается лицо ослабить - хотя на деле, не задумываясь что оно могло бы отражать, - и мягко улыбается; тянет время, прежде чем что-то сказать, только разглядывает родные черты лица в ожидании, когда он окончательно проснется.

- Ты без пирога, - она не знает сколько сама здесь находится и может только гадать сколько здесь находится он, но вдруг решает, что лучшим решением будет сказать что-то нейтральное, что-то, что не напомнит о недавнем прошлом. Иначе придется много говорить, больше, скорее, по протоколу - и, ради Марлина, Лонгботтом надеется, что Карадок не только уже все выложил, но и не исказил события в свете, где Алиса совершает необдуманные поступок за поступком; продолжает пристально смотреть на него, но больше не знает, что сказать - и пары слов не собирается в предложение.

Последние дни в воспоминаниях Лонгботтома всё более активно превращались в одну сплошную серую массу из ожидания и чисто механического выполнения работы. Его никто не освободил от должностных обязанностей, скорее наоборот, считая, что загруженность отвлекает, старшие по званию потребовали подробный отчёт обо всём, что произошло в скрытой базе Пожирателей Смерти. Безусловно, шумиха поднялась довольно большая, по причине ранений нескольких сотрудников и пострадавших гражданских. Приходилось выдумывать оправдания, дабы ненужная информация не всплыла наружу. Благо Док и Марлин пострадали в рамках; первый по наитию жизненных шишек, восстанавливался с должной скоростью взрослого мужчины. Что нельзя было сказать о его жене. Члены Ордена предпочли тактично сдерживаться от расспросов, - кроме разве, что Аластора, - на его лице читался неподдельный гнев. Тогда волшебник ещё не знал, сколько эмоций ему придётся прочитать на лицах совершенно разных знакомых людей.

Фрэнк не был человеком впечатлительным… Нет, чего греха таить, - был, ещё как был, - просто старался вести себя достойным образом человека, закаленного в пылу битв и столкновений с теми, чье наименование сейчас отдавало ему металлическим вкусом на языке. Произносить вслух казалось чем-то мерзким и отталкивающим. Мужчина проводил вечера у палаты, прижавшись затылком к холодным светлым стенам госпиталя Св. Мунго, периодически хлопая затылком о твёрдую стену, чтобы не давать себе окончательно скатиться в пучину мыслей или просто-напросто не заснуть. Медсёстры периодически приносили ему лимонные лепёшки; врачи оттягивали момент серьёзного разговора о последствиях влияния непростительных заклинаний на здоровье Алисы.

В больницу приходит и Августа. Сказать точнее, на удивление для него самого, она была одним из первых людей, кто переместился сюда. Сто лет он не видел на лице своей матери столько тревоги. Когда Августа искренне переживала, это зачастую выливалось на него самого, и могло иметь совершенно непредсказуемые последствия. Лонгботтом припоминал, как она слала в школу письма-кричалки и, спасибо Мерлин, после нескольких раз, Фрэнк решил, что стоит их открывать в гостиной или же в факультетской спальне, иначе вся школа узнает какой он олух по той или иной причине. Сейчас его мать повышала голос без посредников, даже позволила себе хлестнуть его газетой по плечу.

- Безответственный! Как ты допустил то, чтобы она пострадала? Где ты был в это время! – Она продолжала, продолжала, и продолжала возмущаться, с каждым разом всё больше и больше повышая тон. Учитывая множество разногласий с Алисой и частый негатив в их общении, мужчина впервые видел, чтобы она так реагировала. Раньше кто угодно поспорил бы, что мама бы первая открыла любимую бутылку огневиски, если бы они с Алисой решили разойтись и легкомысленный сынок женился бы на той, кого она ему выбрала. Возможно, он погорячился со своими выводами и степень нелюбви был прямо пропорциональна принципиальности и гордости его матери.

Но главное было вовсе не это всё. Фрэнк, возможно, впервые за последнее время ощутил бесконтрольность ситуации. Он винил себя в том, что не мог оказаться рядом быстрее, чтобы предотвратить эти пытки хотя бы частично. Он злился на Карадока, что тот не смог должным образом позаботиться о девочках. Он винил себя в том, что возможно не настолько хороший муж, как думал о себе. Он злился на лекарей и хотел обвинить их в некомпетентности. Все эти мысли роились в голове, словно тайфун, рвались на волю, - «это всё его вина, его личный провал». Лонгботтом обессилено прячет лицо в ладони, когда чувствует чью-то руку на своём плече. Медсестра сообщает, что Алиса начинает потихоньку приходить в себя и он может вновь зайти в палату. Всё это время он, лишь изредка наблюдая за тем, как она спит.

Фрэнк сидит в пустой палате, - проводит у её постели около часа, рассматривая родные черты лица. Ложбинки губ, ямочку на правой щеке. За этим занятием не замечает, как падает в пропасть сна. Вероятно, всему виной нахлынувшая усталость, его плечи словно тяжелейшая ноша, будто несколько топероек накинули на них. Ему не снится ничего. Из сна вырывается также быстро, как и падает в него, в тот момент, когда чувствует шевеление на постели.
Алиса решается заговорить первой, нарушая тишину; волшебнику кажется, что её голос ощущает ниже, чем обычно.

- Он ждёт тебя дома. Сотня, каких только пожелаешь. – Срывается с губ мужчины, мысль о том, что стоило бы пошутить, чтобы чутка её подбодрить приходит уже после озвученных слов. Фрэнк подрывается со своего стула, легко прижимает её к себе и целует в макушку, вздыхает с облегчением. После, неловко отстраняется осознав, что может сделать ей больно своим напором. – Может быть ты голодна? Позвать медсестру? Ещё мама приносила запеканку, она должна быть где-то здесь… - Мысли вместе со словами скачут, но Лонгботтом останавливает себя от ненужной суматохи, вновь зарываясь лицом в ладони – такое уже привычное движение. – Скажи мне, как ты себя чувствуешь. – Не хочется начинать грузить её ненужной информацией прямо с самого начала.

висенья спрыгивает с спины вагхар и замирает, устремляет взгляд за горизонт. начало завоевания прошло успешно и глаза эйгона горели жаждой крови и пламени. она даже не была уверена, не темное ли пламя ее глаз отражалось в взгляде брата. она не могла не мечтать вместе с ним о завоеваниях, о битвах, которые лежат перед ними. но она никогда не мечтала стать королевой... она и не хочет становиться королевой. королева висенья — даже думать смешно. какая из неё королева? наверное такая же, как и воительница: спокойная, молчаливая, беспристрастная. её сердце поёт от жужжания стрел и звона стали, но никак не от льстивых слов придворных и перелива струн бардов. все думают она свободна, а у неё на шее железный ошейник, который неизвестно как появился, может быть его нацепило что-то, что её и сотворило, перед чем она испытывает это мучительное чувство долга, нацепило и смотрит, как она справляется, а может и не смотрит никто, может все её фортели и трюки были зря, впустую, никто не видел, как у неё стучат зубы, трясутся руки и как она сквозь ком в глотке говорит что вообще не больно было. и висенья даже знала, кто крепко держит поводок идущий от этого ошейника.

но дни без семьи тягучие, мутные, липкие. все думают она сильная, а у неё просто нет выбора, но есть жгучее ощущение долга бог знает перед кем и чем, и она встаёт из любой грязи, подстреленная, подбитая, поклёванная, её никто не просил вставать, ей даже немножко пяткой на горло наступили, но она всё равно поднялась сначала на локотках, а потом и во весь рост, больше из принципа, чем из желания жить. она запрокидывала голову, не позволяя слезам скатиться жемчужинами по щекам, втягивала воздух урывками, словно он был горяч, как дыхание её дракона. даже если висенье и хотелось бы умереть — она не могла, не могла подвести брата, подвести их всех. у неё никогда не было выбора. она никогда не мечтала о другой жизни, зная, что придёт время и эйгон возьмет её в жены. её чудесный, белокурый эйгон, чья воля была тверже валирийской стали и кто одним взглядом прожигал её душу, её сердце. она никогда не перестанет любить его, ведь он всё, что у неё есть. и зеленоглазая вхагар, свидетельница молчаливых приступов боли воительницы. висенья любила его с детства и не представляла, что может быть иначе. ей просто забыли об этом рассказать.

завтра с утра эйгон будет коронован в великой септе староместа, а рейнис и висенья станут его королевами. все лорды вынужденные или пожелавшие [кого они пытаются обмануть своей доброй волей?] стать преданными вассалами таргариенов прибывают в старомест последний месяц, в то время, как висенья почти месяц провела в полетах над вестеросом, убеждаясь, что никто не затеял предательство, никто не задумал бунт. она почти радостно приняла приказ брата, оставив всякие приготовления на сестру. вот уж кого не изменила война, так это рейнис: стоило той вернуться в эйгонфорт, как стены замка наполнялись музыкой, смехом и изящными вечерами. не надо быть великим провидцем, чтобы понять насколько младшая таргариен ненавидит тяготы военной жизни, предпочитая им жизнь в замке, со всем сопутствующим весельем и безопасностью. висенья даже завидовала - вот уж кто радуется сейчас.

проводив взглядом отправившуюся в полет вагхар девушка разворачивается и спускается с холма в сторону гавани. с неба она видела, как корабли ориса заходят в гавань и это было ее долгом встретить брата после долгого пути. ей казалось, что прошла вечность с того момента, как она видела его последний раз - неподвижного и собранного на свадьбой с дочерью дюррандона. теперь он больше не бастард дом таргариенов - стал лордом своих земель, получил леди-жену и благосклонность своего брата короля. +ей казалось крайне важным напомнить, что они все еще семья, хоть эйгон и настаивал, что его должна встречать будущая к о р о л е в а, а не какая-то воительница с ящерицей. но это был их последний день, когда для мира они - завоеватели, а не правители. это был ее последний день в качестве п р о с т о й всадницы дракона. последний день, когда он отвечает только перед своей семьей, которая ей теперь казалось еще более далекой, чем когда-либо.

- орис баратеон, удивлена, что ты еще не стал толстозадым лордом, - висенья запрыгивает на палубу корабля и радостно улыбается, обнимая брата и крепко хлопая его по спине. все это так странно, так не привычно. но такова была воля эйгона и кто они такие, чтобы ей сопротивляться.