И чего это все так всполошились, как будто как минимум Гриндевальд вышел из Нурменгарда с Темным Лордом подмышкой, спихнул смачным поджопником старушку-королеву с маггловского трона, сам объявил себя королевой (а Волдеморта — наследной принцессой) англов, саксов, гуннов, народа сидхе и дельфинов, а всех, кто против, лишает жизни и достоинства? Ничего не произошло, кроме, кажется, того, что Мирон нашел любовь всей своей жизни и был самым счастливым австрийцем по эту сторону Ла-Манша. Нет бы порадоваться, попрыгать, похлопать в ладоши и подставить щеки под благодарные поцелуи своего любимого и щедрого на объятия Мироши — так нет же, надо ебать мозги, нудеть и все портить, словно лобковые вши и боль в горле, которые порой портят впечатления от прекрасной ночи.

Больше всех отличились Олаф и Сентепид, которые, внезапно, в кои то веки пришли к консенсусу. Так, гоблин и ведьма, вечно находившиеся в состоянии холодной войны, объединили свои усилия и ебали Мирону мозги с двух сторон — Красавчик через одно ухо, Ламия через противоположное. Первое время Мирону удавалось их не слушать и, укрывшись дезиллюминационной накидкой, сбегать с Косой Аллеи в немагический Лондон, чтобы миловаться с Агатой и петь песни только дня неё.
Когда Мирон, в обход менеджера и агента, записал на студии с пацанами новый — вне всяких сомнений — хит, который тут же занял все вершины хит-парадов Магической Европы, эти двое озверели и стали тыкать Мирона носом в какие-то желтушные статьи. На возражение рокстара, что про него ВСЕГДА пишут всякую хуйню, эти двое ревели взбешенными троллями и объясняли, что есть большая разница между просто слухами и слухами, имеющими под собой основания.

Все свелось к тому, что каждое утро Мирон просыпался не в объятих любимой от её нежных поцелуев, а от того, что кривозубый длинноносый гоблин зачитывал ему какую-то поехавшую ебанину, пучил страшные глаза и грозил, что Мирона поймают с поличным и непременно посадят в Азкабан. Мирон считал, что за любовь в Азкабан не сажают, а его не посадят тем более — ведь он еще и красив, и талантлив, и фанатки его вплавь до Азкабана доберутся и загрызут всех дементоров.

А к завтраку подоспела Сентепид и объявила, что Мирон сегодня должен быть на студии, ведь она договорилась об интервью Рите Скитер, чтобы хоть как-то попытаться замять "назревающую катастрофу". Олаф важно поддакивал, а когда Мирон, ангельски хлопнув глазками, поинтересовался секрету их семейной идиллии, это двое припизднутых так на него заорали, что он чуть не оглох  и был вынужден пообещать, что будет на студии как штык и скажет этой Скитер, что никакого романа ни с какой магглой у него нет. Плевать, что ложь — лищь бы эти два шизика наконец отъебались.

Послав Агате Плюшку с письмом о том, какие все вокруг его ебанутые, Мирон отправился на студию, где его встретили пацаны с недовольными ебалами.
Мирон, признаться, сорвался, и наорал на них. Уж они то могли за него порадоваться?
Хиткот, пидорас, наорал на него в ответ.
А Орсино сказал, что давно Мирон по ебалу не получал.
Мирон обиделся до глубины души и с исполненным достоинства видом ушел жаловаться на этих мудаков Олафу, а Олаф сидел в своей каморке еще мрачнее этих мудаков и даже не выслушал жалобы Мирона, а начал говорить сам.

Оказалось, что Сентепид на интервью присутствовать не будет — не хочет провоцировать Риту, видите ли. Такие у них были условия. Мирону надо, видите ли, не нести глупостей и следить за языком. Мирон было набрал воздуха в грудь и хотел было выссказать все, что думает, как на студии появилась ОНА.

Пацаны притихли. Олаф скукурузил ебало. Мирон улыбнулся широко-щироко. Ну может хоть Скитер теперь не будет ебать ему мозги?
А она начала сразу с любимого: с прямой цитаты мирошиного творчества. О своих песнях Мирон поговорить очень даже любил... Настолько, что слова про поезд даже и не воспринял...

— О, конечно я...

И тут Мирон почувствовал, что зубы его словно склеились ириской. Краем глаза он заметил, как за спиной Олафа щелкнули пальцы. Гоблин, скотина такая, чем-то колдонул в него!

— О, мисс Скитер, Мирон хотел сказать, что письма никакого он не получал. Всю документацию веду я. Олаф. Олаф Красавчик. Его агент. Ваш большой фанат. Чая? Кофе? Огневиски? Чего-нибудь повеселее.

— М... ммм... ммм, — гневно замычал Мирон.

— Мирон немного сссесняется и смущен, — улыбчиво пояснил гоблин. — Такая величина решила взять у него интервью.

У Мирона аж дыханье сперло от такого откровенного вранья.

Боль снова заявила свои права на его ногу, вгрызшись с новыми силами и даже каким-то воодушевлением, стоило ему прибавить шагу, но северянин и не подумал остановиться и подождать, когда станет легче. Он не собирался потакать собственной боли, и именно это заставляло ее отступать, когда он отгораживался от нее. Что же, по крайней мере, он больше не подволакивал ногу, что было куда более жалким зрелищем, чем его хромота. Многие хромают, ничего, это поправимо, если бы еще не было этой боли, как будто сотни демонов Бездны грызут его ногу, причем демоны, судя по всему, самые старые, со сточившимися зубами, и помнящие Хару молодой, иначе почему они никак не могут догрызть одну несчастную кость?

Он и правда мог бы уйти. Развернуться и выйти из комнаты Звезднорожденной, плотно закрыть дверь и отправиться дальше бродить по коридорам, выкинув ее из головы. Что ему до истеричной искалеченной женщины? Если хочет и дальше себя калечить, то это ее дело. Чуме не было большого дела до того, что там себе думают и как себя чувствуют остальные – ему вообще ни до чего не было дела, и удивительно даже то, что он дошел до этой комнаты. Окруженная мелкими осколками, ярко блестящими в свете магического огонька, она сейчас меньше всего походила на гордую и сильную Сестру Сокола. Аленари спрятала лицо за волосами и сейчас, сжавшаяся на полу, она была скорее маленькой девочкой, которой причинили очень много боли. Может, это его задело. Может, что-нибудь еще – Лей не спешил разбираться в причинах своих поступков. Несущий свет не оставил бы маленькую девочку плакать на полу.

– Ага. Уже бегу, – с мрачной решимостью пробурчал – или скорее это походило на медвежье ворчание – себе под нос Чума. С его хромой ногой скупой ответ звучал почти как шутка.

Он пропустил ее слова мимо ушей – еще он будет слушаться каждую крикливую заплаканную девчонку – и даже не остановился, пока не подошел совсем близко к Звезднорожденной. Под сапогами скрипнули осколки зеркала – теперь понятно, что так вывело ее из себя. Он не мешал ей выговориться и даже не прикасался к Аленари, пока она не замолчала. У него было хорошее зрение, да и нетрудно было догадаться, с чего бы это ей сидеть, считай, на самых осколках. С тяжелым вздохом Лей наклонился, надеясь, что предательская нога не подломится в самый неподходящий момент, и положил руки на хрупкие плечи.

– Хватит, – мягко произнес Лей и, поморщившись, осторожно опустился на здоровое колено рядом с женщиной, перед этим не забыв посмотреть вниз, чтобы самому не упасть коленом прямо на осколки зеркала: мелочь, конечно, но зачем ему эти царапины?

Он не пытался заглянуть Аленари в лицо: ни к чему, только злить и расстраивать ее еще больше. Не стал он и напоминать ей о гордости, о том, что она Сестра Сокола и должна быть сильной – ничего она уже и никому не должна. Она прежде всего была женщиной, а женщина имеет полное право быть слабой. Их с Аленари гордость и без того была уязвлена, и ни к чему одному калеке задевать другую.

Это, наверное, было глупо и смешно, и слишком, почти болезненно, напоминало прежнего Лея, но он неловкими движениями погладил Аленари по плечам и спине, провел ладонью по гладким волосам. Когда он был моложе, этот жест выходил у него как-то естественнее что ли, но сейчас не время и не место было вспоминать, что и как было, когда он был молодым Огоньком, травившим глупые шуточки в ответ на вопросы таких же молодых Ходящих о том, что – у него конкретно и у северян вообще – под килтом. А может, он просто не знал, что ему делать со Звезднорожденной. Боль продолжала точить свои зубы о его кости, но Лей отмахнулся от нее, и сейчас сделать это было гораздо проще, чем наедине с этими невидимыми зубами.

– Хватит. Вставай.

Он едва не проклял себя за то, что в его глупую рыжую голову взбрело встать на колено, когда больная нога задрожала. Пришлось замереть на пару ун, пока он не убедился в том, что сможет встать. Но все-таки, несмотря на боль, он устоял, поднялся и, держа Звезднорожденную за локоть, мягко, но настойчиво, поднял ее на ноги, специально чуть отвернувшись, чтобы не думала, что он затеял это все только чтобы попялиться на ее лицо и поиздеваться. Потому что если Сестре Сокола вздумается упрямиться и снова рухнуть на пол, он не уверен в том, что со своей ногой сможет ее поднять. Если ей будет спокойнее от того, что он по возможности не смотрит на нее, значит, он не будет смотреть. Лей взял ее за запястья и, избегая поднимать взгляд, пристально посмотрел на израненные осколками руки Аленари.

«Дуреха», – пронеслось в голове с жалостью и одновременно злостью. Мало ей что ли собственного лица?

– Идем, – сегодня он был особенно немногословен. – Тебе надо сесть.

Разумеется, ему тоже надо было сесть, но в этом северянин не признался бы даже под страхом смерти. Он подвел женщину к кровати и усадил на нее, только после этого неловко усевшись рядом и вытянув ногу. Иногда ему казалось, что даже поставь ему вместо ноги деревяшку, он бы и то двигался ловчее. Отправив вверх с ладоней еще один шарик волшебного света, он снова взял Аленари за руку, стараясь не задеть своими грубыми пальцами мелкие порезы. Кроме порезов он увидел еще и засевшие в ладони мелкие осколки и совсем уж неразборчиво пробурчал себе под нос, что он думает о сумасбродных девицах, творящих с собой что только в их глупые головы взбредет. У Звезднорожденной были красивые руки, и ему не нравилось, что эта ненормальная и их пытается изуродовать, повинуясь каким-то своим капризам. Его пальцы точно не были приспособлены к тому, чтобы вытаскивать из кого-то осколки, и он прикоснулся к «искре», зачерпывая самую малость, чтобы под его взглядом один осколок за другим выскользнул из раны.

– Где эта идиотка, которая тебе прислуживает? Ее помощь сейчас была бы кстати, – проворчал Чума, взяв Аленари за вторую руку.

****

У Элизабет Сейфрет восхитительное тело. И титул «Мисс США» или даже какая-то там «Мисс Вселенная». Ее маленькая, обнаженная грудь кажется такой до боли острой. Белой. Почти идеальной. И доктор Шон Макнамара сейчас возьмет в руки свой острый – преострый скальпель, ловко и безболезненно вскроет ее, выпотрошит всю, виртуозно заменит сиськи Элизабет двумя дорогими, растекающимися грудными имплантами. И может быть еще слегка подправит ей нос в самом конце.

что там у тебя внутри? покажи.
темнота.
обними меня, обними, поцелуй.
 
- Мисс Сейфрет, начинайте считать до пяти, пожалуйста.
 
Достоверно известно, что человек полностью состоит из крови, боли и горьких, отчаянных слез. Достоверно известно, что многие люди на самом деле не знают, что же они хотят. Но в том чертовом клубе, той странной, мятежной ночью Энрике кажется совершенно случайно углядел, увидел, попробовал на вкус, жадно заглотил душу Шона Макнамары. Такую нежную, мятежную, хрупкую, трепетную. Понял, принял его с первого взгляда. И до сих пор не может забыть.

что там внутри?
я тебя вижу. помню.
всего.

- Зажим, - эта новая операционная такая белая, стерильная, большая. И черные глаза Энрике Мартинеса как-то слишком сильно контрастируют с медицинской маской, аккуратно натянутой на его смуглое, наглое лицо.

На его прошлой работе хирурги всегда включали музыку, когда проводили операцию. Занудную, тяжелую классику, от которой Энрике уже через несколько месяцев слегка подташнивало. Однако сегодня доктор Шон будто бы нарочно режет свою очередную пациентку в полной, решительной тишине.

бах, бетховен, моцарт?
нет, мы очень хотим нервный срыв.

Так дьявольски тихо, что отчетливо слышно мирное дыхание Элизабет, чье сознание на несколько часов затуманил сладкий и внутривенный наркоз. На ее теле черный пунктир, нарисованной фломастером: «Резать здесь, да».

Так тихо, что, передавая чертов зажим он вдруг встречается с теми самыми, этими серо-зелеными глазами. А такое ему ведь не перепадало целую неделю. А он ведь так в тайне этого хотел, ждал.

хорошего вечера.
удачи.
ты красивый.
я знаю.

Достоверно известно, что глубокий, плохо заживающий синяк на шее доктора Макнамары – это след от его пухлых, смешливых губ. И у него самого есть такой. Похожий на этот, но гораздо меньше. Правда в отличие от Шона он носит его с гордостью, будто какой-нибудь боевой, до хуя экзотический шрам. Энрике не стал заклеивать его пластырем, непроизвольно закрывать ладонью при разговоре, как это делает Шон.

Так тихо, что его мысль раз за разом утекает, непроизвольно спотыкается о то, что засос – это совсем не единственное, что Мартинес оставил ему в память о той их ночи в клубе. Где-то там, прямо под этим накрахмаленным, жестким халатом, прямо на этой острой ключице точно есть, переливается еще один след от его укуса. Пальцы Энрике оставляли следы, губы будили чужой стон, который таил, разбивался о кафельные стены.

зарывался в меня лицом, помнишь?

Какой он все-таки тощий. Был, есть и будет. Шон, ты вообще что-нибудь жрешь?!

музыка была громче, грубые, неловкие поцелуи отдавали спиртом и табаком.
хочешь теперь делать вид, что мы вовсе не знакомы?
ты прав. мы ведь договорились.

Когда новая грудь Элизабет готова, то ей ломают носовой хрящ, чтобы затем вылепить что-то стоящее.

- Ватный тампон, - они почти не разговаривают, но при этом между ними чувствует жуткое напряжение. Электричество.

В этот понедельник они оба ходили слабые, похмельные и стыдливые, сонные. Жали друг другу руки при знакомстве, делая вид, что видятся впервые, упорно не смотрели в глаза при этом: «Очень приятно. Энрике». Во вторник же – тоже одновременно - немного ожили. И Шон мгновенно превратился в одну сплошную и натянутую струну.

в то воскресенье ничего не случилось, ничего, слышишь.

Засос на шее. Обручальное кольцо, которого почему-то не было с ним в той самой туалетной кабинке. Последнее было весьма разочаровательным. И означало, что у этой истории точно не будет никаких продолжений. Однако Шон до сих пор  - жила, канат, демоническая тишина и закоротившая проводка.

да я нормальный же.
я никому не скажу.
не очень понимаю, что мне делать?

Энрике продумывает в голове разнообразные варианты. Ему почему-то хочется его успокоить. Осторожно выбирает время, место. И эта операция, длившаяся почти пять часов, всех их утомила, выпила, почти убила. Шон моет руки. И Мартинес тогда ловит себя на том, что очень, очень, ужасно хочет, чтобы он опять на него посмотрел. В ответ белый профиль дергается, словно засекает его желание, но ничего не происходит.

- Не парься так, ладно? – тихо, мягко, когда они оба выходят из операционной.

Тихо. Почти физически ощущая чужую судорогу от нахлынувших воспоминаний.

****

Темнота скрипит на зубах, гулко и гадко воет под ребрами. Закрываешь глаза – чернота, открываешь – тоже ничего. Неприятно. Холодно. Кажется, что в одном из своих интервью Чак потом скажет, что много лет боялся засыпать один. «Тео?» - место на смятой кровати оказывается давно остыло, покрылось переливающимся инеем, а вместо звука изо рта вырывается сдавленный и странный хрип. «Тео?» - медленно встать, застыть в длинном и пустом коридоре гостиницы. На ноге всего один носок. Встрепанный ребенок. Такой ты и есть. Был, есть и навсегда им останешься. «Зачем ты тогда ушел?» - так и не спросил его. Просто не смог. Нужно было предупредить, что будет очень и очень больно.

Зачем? Зачем?

Зачем ты ушел? Где ты? И так отчаянно хочется нащупать его тонкую, белую руку. Как тогда. После съемок, когда они впервые сидели в его трейлере. Зарыться в рубашку, зарыться в шею. Сладкое и одновременно горькое обещание близости точно стоит безупречного и сентиментального вранья, что Чаку Гилфорду уже есть восемнадцать. «Я хочу тебя. Покажи мне, что нужно сделать» - выдохнуть, снова вдохнуть. Чак такой жадный, Чак такой нетерпеливый. И скоро ему становится тесно, мало того, что способен дать ему Тео в этом чертовом трейлере.

По-другому и быть не могло. Я просто хотел сбежать от них всех, вместе с тобой.

Зачем ты ушел? Зачем? Зачем? Пуговица от его рубашки катится по полу. Все ведь должно было быть по-другому, да? «Когда я не нашел тебя в коридоре, то вышел на улицу, а там уже была полиция» - сколько раз написал это в смс, но так и не отправил. Мокрая от предрассветной росы трава, размазанные и расплывающиеся фонари. Оглушительная сирена неотвратимо приближается к ним. Словно волна, которая вот-вот накроет и навсегда унесет рыбацкую лодочку.

Это всего лишь конец света.

«Нет, он меня не трогал, какая чушь» - и ведь ты же учился в актерской школе. И поэтому получается так невероятно убедительно. И ведь ты же опять почти не врешь. Боже, много они знают? О тебе? О нем? О том, что ты тогда пережил? Этот пухлый и краснолицый дядька в форме, что сидит напротив тебя? Твоя мать, которую от шока потряхивает мелкая дрожь.

Он не трогал. Просто вынул из меня мою душу. Унес ее с собой, офицер.

Много они знают? А Тео знает. Обещание любви, обещание безусловной нежности Бога и отца, которых у тебя никогда не было. И они зачем-то все испортили. Он все испортил? Гостиница, полицейский участок. И Тео так и не отозвался на его звонки. На его разрывающий вопль.

Все не должно было так заканчиваться. Это ошибка.

- Я уезжаю, мам, - потом он старается не включать телевизор, не читать новости. Ведь там бесконечно говорят о них.
- К нему? – ее голос дрожит.
- Да, - стоило ответить что-то более существенное, однако Чак отныне с трудом формулирует свои мысли вслух. Он не педофил, а Гилфорд никогда не был жертвой. На самом деле это совсем другая сказка. И в ней Красная Шапочка почти съела волка, но он вовремя смог убежать.

Рюкзак, стопка вещей на первое время. Сообщение в никуда с номером своего рейса. И потом, что Чак уже в аэропорту. Слабая надежда, что Тео приедет за ним. Встретит его. Но вместо этого прохожие снимают его на телефон. Просят автограф.

«Я все равно приеду к тебе» - а это уже почти угроза. Тео ведь бросил тебя в том отеле, признай. Ушел. И больше не отвечает. Ты ему не нужен.

Не нужен? Ах, ты хочешь это проверить? Убедиться наверняка? Вот дурачок.

Чак сжимает кулаки, морщится, сидя в такси. В наушниках играет какая-то песня, но он так погружен в свои мысли, себя, что совсем не понимает слов.

Позвони, постучи в дверь. Тео знает тебя слишком хорошо, чтобы не понять, что ты ее выбьешь, если он решит сделать вид, что его нет дома.

Так и не поздоровался, когда он наконец открыл. Просто долго, очень долго смотрел.
Зачем, зачем, зачем ты это сделал, Тео?

Все чаще и чаще я слышу от людей то, насколько я изменился, что я на себя не похож, что выглядеть, как стал бомж, слава богу ума хватило принимать душ каждый день и не пить, а то вовсе на бомжа не был похож. На такие остроумные фразачки людей, которые хотят выразить свою озабоченность, прикрывшись говном, я демонстративно, нахально закатываю глаза. Господи, знали бы они, что каких-то три или четыре месяца назад я вовсе не принимал душ и херачил алкоголь каждый день, я в точности подходил под их драматичные описания, которые должны, в теории, замотивировать меня «стать тем, кем я был раньше». Интересно, что станет с этими людьми, когда я расскажу им, что с удовольствием жил в статусе бомжа очень долгое время. Мне хотелось жить в любом статусе, кроме одного – человека, у которого убили жену по его вине. Когда мне спрашивают, когда я возьмусь за голову и стану тем, кем я был, то я молчу и ухожу в сторону, в голове прокручивая ответ: «никогда», никогда я не буду прежним, как и моя жизнь. Потому что после смерти жены все, что было во мне от старого Хоффмана умерло, но каким-то чудесным образом переродилось в нечто новое и непринятое обществом. Все же человек очень странное существо, когда он хочет больше всего умереть, то он не умирает, а когда не хочет, то уходит в мир иной. Я долгое время пытался справиться с убийством жены. Черт, раньше я думал, что я сильный, взрослый мужик, который по долгу службы уже столкнулся со всем говном этого мира, его ничем не убить и ничем не уничтожить его душу. Но черт, как же я ошибался. После того, как я держал бездыханное тело моей жены, на теле которой было вырезано послание для меня, я понял, что я слабак, который не может справится в этим. Не может принять и осознать, что любимой женщины нет. Но последнем гвоздем в моем гробу было известие патологоанатома о том, что моя жена была беременна. И этот чертов ублюдок убил не только мою жену, но и моего ребенка. С таким сложно справится, но, если честно, я даже не пытался с этим справляться. Как бы я не любил свою работу – на следующий день я просто не вышел на нее, стал пить, не выходить из дома, не убирался, не мылся, ни ел, а когда заканчивался алкоголь, и я начал тонуть в реальности, то брал себя в руки, спускался с четвертого этажа своего дома, покупал выпивку и снова шел домой, и заливал в себя столько паршивого пойла, чтобы не осознавать, где я нахожусь. Да, я бежал, бежал от реальности единственным известным мне способом – через алкоголь. Странно, что я не додумался подсесть на наркоту, но, мне кажется, что я настолько накачивал себя алкоголем, что просто не мог мыслить, думать и размышлять на тему того, как бы получше убить себя. Так что о наркотиках я даже не вспоминал. Сначала меня никто не трогал, затем начали наведываться коллеги, пытались попасть в мою квартиру, стучали в дверь, но я не открывал, ибо большую часть времени спал или был не в состоянии пошевелиться. Через несколько недель мою дверь выломали мои коллеги по работе, чтобы хотя бы понять: жив я или нет. С этого момента я жил в квартире, дверь которой была сломана и не открывалась, но мне было наплевать. Тогда я даже не заметил, что с ней что-то не так. Начал замечать только после того, как раз в неделю ко мне заходили по очереди коллеги и пытались поговорить со мной и привести в божеский вид, покупали еду, которую я не ел, пытались уговорить меня на психотерапевта. Со временем они стали заходить еще чаще, что очень меня злило и нервировало, я начал кричать и прогонять их, демонстрируя свое нежелание их видеть. Они стали приходить реже. Потом я побрился наголо. Ходил с лысой головой очень долгое время, перестал бриться отчего отрастил бороду. Зачем я побрился наголо? Не знаю, я просто сделал это. Сейчас до сих пор периодически сбриваю волосы с головы, когда меня накроет. Хожу с неопрятной бородой, ибо во время моего загула мне понравилось – не бриться слишком часто. И, как вы уже поняли, похож на бомжа, ибо часто хожу в одной и той же одежде, не бреюсь и хожу лысым. Не хватает зайти в очередной алкогольный загул и тогда я точно буду похож на бомжа. Меня давно не накрывало. Не знаю, как, но я собрал себя в руки, ходил к психотерапевту и даже пил какие-то препараты и через несколько месяцев меня допустили до работы. Меня давно не накрывало. Ровно до того момента, пока мне не позвонил коллега по работе и не сказал о том, что убийца моей жены нашел новую жертву и оставил для меня послание.
В этот момент мои глаза налились кровью или чем-то еще, ибо я практически ничего не видел перед собой, услышал адрес произошедшего и сразу помчался. Сердце стучало, как бешенное, злость, боль, агрессия, ненависть, разочарование смешались в один коктейль Молотова, который сейчас выжигал меня изнутри. Я приехал на место происшествие очень быстро, так как нарушил все ведомые и неведомые правила дорожного движения. Уже жду на почту пачку штрафов, а может даже лишение водительских прав, но это меня волновало меньше всего.
- Где она? – говорю громко, резко, нервозно, дорогу перегораживают копы с соседнего полицейского участка. – Где жертва? – смотрю на них в упор, стараюсь упокоится, ибо знаю, что лишние эмоции сейчас ни к чему, иначе будет хуже. Но, черт, как это сказать тем эмоциям, нервной системе, которая сейчас разрывалась на куски.
- Ее увезли. – коротко ответил мужчина слегка грузноватый, но незнакомый мне. Он, видимо, тоже меня не знал и был недоволен тем, что на его участок приехал неизвестный. Объяснять ему почему на мои вопросы надо отвечать у меня не было ни сил, ни желания, поэтому я устремил свой взгляд на другого копа, которого знал лично и который мне позвонил.
- Маркус, девушку увезли в больницу. Она жива, она не в самом лучшем состоянии. Ее тело изуродовано, ее мучили, ее…
- Я знаю, что с ней делали. – рявкнул я на товарища, не имея никакого желания слушать дальше. Я знал, не понаслышке знал, ЧТО он делает со своими жертвами, в каком состоянии он их оставляет, как издевается над ними, как измывается, как ему нравится делать так, чтобы никто не мог узнать лица своих жертв. Я не понаслышке знал, ибо точно также дела обстояли с моей женой. Когда я ее нашел, то я даже не понимал чье тело держу, я не видел ее лица, ибо это было изуродовано и залито ее кровью.  Единственное, что я узнал тогда – ее одежду. Поэтому мне не хотелось снова вспоминать на что способен убийца и я не стал слушать дальше, а просто взял адрес больницы куда повезли девушку и уехал туда.
Я подошел к ее палате осторожно, словно боялся причинить ей боль своим присутствием. Хотя, на самом деле я боялся причинить боль себе. Боялся увидеть жертву убийцу моей жены и снова почувствовать, как бомба разрывается внутри моего тела. Я боялся снова окунуться в самые страшные события своей жизни и не справится. Поэтому я не смог зайти в ее палату, просто стоял в дверях и смотрел на то, как она лежит. Она была без сознания, ее лицо сохранилось лучше, чем лицо моей жены, были лишь пару порезов на щеках от ножа. Она была без сознания, и врачи не знали, когда она придет в себя. А я смотрел на нее и ждал, когда она откроет глаза, чтобы узнать у нее все, что она знает. Я смотрел на нее, ждал, но не мог зайти в ее палату, стоял в дверях и наблюдал за ней.
Я приходил к ней каждый день. Через пару дней я осилил и зашел в ее палату и стал сидеть в палате и ждать, а скорее всего охранять. Тот, на кого я объявил охоту никогда не оставляет своих жертв в живых и то, что эта девушка жива – нонсенс, ошибка, которую в любой момент можно было исправить. А я не мог допустить, чтобы еще одна девушка погибла из-за меня. Поэтому я ночевал в палате иногда, приносил живые цветы, потому что был уверен, чтобы моя жена хотела бы увидеть цветы рядом с собой, если бы осталась жива и оказалась в больнице. Я терпеливо ждал, смотря на ее показатели. В какой-то день я ушел домой, не стал ночевать в ее палате, вызвал людей, которые охраняли ее, а затем ушел домой. На следующий день вернулся и врачи мне сказали, что она пришла в себя. Я, как только услышал это, сразу рванул в ее палату. Скромно постучал и вошел. Девушка была в сознании, взгляд напуганный, отрешенный и совершенно непонятный. Она не понимала, что она здесь делает и при виде меня явно была настороже и взволнована. В такие моменты я все же думаю о том, что пора заканчивать выглядеть, как бомж и начать одеваться так, чтобы люди не шарашились тебя.
- Привет. – говорю острожное и приглушенно, делая пару шагов вперед, не отводя от нее взгляд.  – Я детектив полиции, капитан Хоффман. – достаю из кармана значок и показываю девушке. Говорю не спеша, ибо не уверен, что она всю жизнь мечтала после пробуждения и легкой комы увидеть небритого побитого копа, а не какого-нибудь прекрасного принца. – Как ты себя чувствуешь? Знаешь почему ты в больнице?

если быть максимально честной, то джорджи не была сильно удивлена тому, что адам бэрроу ее поцеловал. он считался парнем из весьма неудачной компании, так что вполне мог вытворить что-то подобное даже исключительно ради развлечения. подружки, обладающие весьма прозорливыми глазами, часто говорили, что адам засматривается на неё во время совместного урока истории. в прочем, для джорджи это было в порядке вещей, чем-то столь естественным, как прохождение кислорода через легкие. она нравилась адаму. так же, как нравилась большей части мужского школьного контингента. каждый из них хочет быть с ней, потому что она красивая и "живая". джо знала свои сильные стороны, знала, как показать себя с лучшей стороны. все эти мальчики были влюблены в её короткую юбку, длинные волосы, полкило хайлайтера на лице и звонкий смех, который слышно было даже из соседней комнаты. всем нравилась джорджи_королева_школы, но никто не обратил бы внимания джорджи_которая_каждую_пятницу_вытирает_отцовскую_блевоту_с_ковра. и в этом была вся ирония.

и пусть оба делали вид, будто ничего не случилось, коллинз всё равно чувствовала себя неловко каждый раз, когда адам оказывался поблизости. ей приходилось прилагать физические усилия, чтобы не обращать на него внимания, словно той части комнаты или коридора, где он стоял, буквально не существовало. джо сама не знала, почему так себя ведет. может, боялась, что "тот случай" [как она сама называла случившееся] снова повторится и на этот раз у него будет куда больше свидетелей, а может, просто не знала, как себя вести, чтобы не давать адаму ложную надежду. у них ведь все равно ничего не будет. бэрроу вообще не в её вкусе. джорджи всегда нравились прилежные мальчики: груда мышц, светлые свитера, куртки футбольной команды, уложенные волосы, белоснежная улыбка, тачка стоимостью в целый дом - полный комплект будущего студента из лиги плюща. адам не вписывался ни в один из этих пунктов, скорее наоборот, являлся антиподом всего, что коллинз привлекало в мужчинах. однако же он был весьма симпатичным, этого джо точно отрицать не могла. было в нём что-то дикое, та часть, которая привлекала и отталкивала одновременно. он просто не создан для серьезных отношений, и она станет для него, как и для большинства влюбленных в неё красавчиков, всего лишь чертовым трофеем, завоевав который захочется светит им перед каждым встречным или же просто поднять планку, наметив новый трофей.

первый разговор с адамом после "того случая" точно прошёл не так, как джорджина могла себе представить. время уже перевалило за десять вечера, так что она возвращалась с одной из типичных подростковых вечеринок у бассейна, на которых царствовал алкогольный пунш и присутствовала добрая четверть школы. все выпили, подвезти джо до дома никто из подруг не мог, так что ей пришлось одолжить чей-то велосипед и добираться самостоятельно. ка  впрочем и каждую пятницу отец встретил её громким храпом с газона. в этот раз он даже не смог добраться на крыльцо, а значит, не проснется до самого утра. из гостиной слышались громкие звуки какого-то мультика, мисси, видимо, тоже не спала. она, в принципе, не ложилась до тех пор, пока дома никого не было, хотя во всем остальном была достаточно самостоятельной.

действия джорджи были механическими, отточенными до автоматизма, она даже бровью не повела, когда увидела перед домом столь печальную картину. для неё это все рутина, повторяющаяся каждую вторую пятницу. пожалуй, она бы звонила в службу спасения, если бы в доме в кой-то веки было тихо. вот это точно повод беспокоиться. первым делать коллинз убрала велосипед в чулан под домом, чтобы никто из соседских детей не уволок его с утра, взяла оттуда потрепанную отцовскую кожаную куртку, припрятанную как раз для таких вечеров, и надела её, полностью в ней утопая. не хватало еще, чтобы её одежда пропахла рвотой и перегаром, этот запах уже ничем не выстираешь, можно сразу шмотки в помойку отправлять. взяв отца за ноги, джо потащила его в сторону ступенькам, но стоило ей дотянуть тело до асфальтной дорожки, как откуда-то сбоку послышался знакомый голос.

— нужна помощь? - адам оказался рядом так незаметно, что джо даже подпрыгнула от внезапности. может быть, если бы он вальяжно подпирал металлический сетчатый забор или в его голосе прозвучали нотки самодовольства, она бы послала его куда подальше, но сейчас этого делать не хотелось. джордж кивнула в сторону отцовской головы и юноша аккуратно поднял его за плечи. вдвоем тащить тело оказалось куда удобнее, так что они быстро управились, уложив мистера коллинза на диван. тот недовольно забурчал, но уже через секунду снова задался громким храпом.

—  подожди меня на улице, - прошептала джорджи, выключая орущий телевизор. мисси мирно посапывала в кресле, так что пришлось взять ее на руки, чтобы не разбудить. ей уже было пять, так что весила она знатно, но коллинз и к этому привыкла, так что просто понесла ее на второй этаж и, уложив в постель, направилась вниз. кофе уже давно остыл, так что джо разлила содержимое по кружкам, добавила молока и забросила туда несколько кубиков льда. "мура" - как зовут это бедняки, богатеи же торжественно пишут на вывесках "айс-кофе". кто бы мог подумать, что нечто подобное в итоге станет напитком хипстеров и миллениалов.

— будешь? - джорджи протянула адаму одну из кружек и прикрыла за собой дверь. не для того, чтобы не разбудить домочадцев, скорее чтобы самой не слышать храп и сонное бурчание отца. она села на скамейку рядом с адамом и поняла, что понятия не имеет о том, как начать разговор. и стоит ли? — спасибо.

а потом как-то закрутилось, джо даже сама не поняла как. сначала адам рассказал смешной случай, произошедший с ним во время прошлых выходных и от которого коллинз смеялась до упаду. они обсудили глупые привычки учителей, последние новости по местному телевидению, общих знакомых, а время все шло и шло, и пара даже не заметила, как проболтала всю ночь и как предрассветное солнце уже начало виднеться у кромки вишень, растущих у дома напротив. джордж уснула на плече адама около четырех утра, когда тот с трудом пытался на память перечислить все штаты, но проснулась уже в своей кровати, даже толком не понимая приснился ли ей вчерашний вечер или же был реальностью, вот только кожаная отцовская куртка всё еще была на её плечах.

я сложил б к ногам твоим мир, будь ты рядом всего лишь
но ты не приходишь

джорджи видит, что адам устал. джорджи видит, что адам вымотан. джорджи видит, что у адама нет сил. нет интереса. нет  н и ч е г о. сейчас он уляжется на кровать, даже не смахивая с него покрывало, и уснет до ночи, а потом она проснется в пустой квартире, в холодной кровати совершенно одна и готова будет выть на потолок от собственной беспомощности. и никаких объяснений. снова. она стала для него трофеем, как и предполагала, тем, что закрывают пылиться в стеклянном шкафу, словно в аквариуме, не обращая на него внимания до тех пор, пока не настанет момент похвастаться перед гостями или вообще убрать в картонную коробку на чердак за ненадобностью. его руки на её талии обжигают так, что джорджи приходится прикрыть глаза, чтобы запомнить это ощущение. она уже не сама не знает что думать, что чувствовать. хочется психануть и скинуть ладони вниз, потому что обида где-то в глотке застряла, потому что он пропадает незнамо где, а потом приходит весь такой ранимый, изношенный, аж сердце сжимается, и ждёт, что она будет вести себя, словно ничего не происходит. и она будет, потому что тратить время на ссору не очень хочется. потому что джорджи тоже устала. потому что джорджи тоже вымотана. потому что у джорджи тоже нет сил.

ты же не сама их купила. джордж жмурится. резко. как от пощечины. воздух застревает в легких. чувство униженности где-то в подкорке появляется, течет по венам, словно сталь, раскалённая лава, сжигающая всё на своем пути. плечи начитают трястись. не от слёз, от ярости, от переполняемого гнева и боли, которые не умещаются в маленьком теле и вымученной душе. она отходит в сторону, как только кольцо его рук размыкается, чтобы немного успокоиться. нужно выдохнуть. три. два. один. не получается.

— это подарок от моего... друга, - джо нарочно делает паузу, она знает, что лишь еще больше разозлит этим адама, но желание ответить ударом на удар пересиливает, — я же просила тебя не курить в квартире.

запах сигаретного дыма, оседающий на одежде, слишком сильно напоминает отца и то место, которая она покинула. может стоит вернуться домой? но зачем? мисси уже год как забрала служба опеки, она живет в фостерном доме, и у неё вроде как все вполне неплохо, а отец...стабилен. надо же, она начала задумываться о том, что дома все было не так уж плохо. мистеру коллинзу джо хотя бы была нужна, а в будни, когда он был трезв, с ним можно даже весело проводить время.  джордж хочется сесть на пол и свернуться клубочком от этих мыслей, но она всё равно не подает виду и продолжает поправлять лепестки на этих черновых цветах. как бы ужасно это ни звучало, но ей нравится, что адам её ревнует, это значит, что он еще чувствует что-то к ней., х о т ь   ч-т-о-т-о. можно собрать вещи, хлопнуть дверью и бросить эти отношения в тар-тарары. но куда она пойдет? денег с вечерних смен не хватит даже на комнату. как же джордж всё это ненавидит.

— неужели все друзья, кто хочет подарить мне подарок, обязательно должны пытаться залезть мне под юбку? - джордж знала, что да, чаще всего так было, но осознание этого факта обижало. хотелось встряхнуть парня за плечи и сказать "адам, посмотри на меня. я же с тобой! какая мне разница до всяких мальчишек?", но она молчала, потому что понимала - эти "мальчишки" действительно манили её. особенно сейчас, когда бэрроу практически не обращал внимание, когда его вообще всегда не было рядом, — он хочет познакомить меня со скаутом из модельного агентства, который видел несколько моих фотографий. встреча в четверг, чтобы обсудить подробности. джордж дождаться не могла этого дня, она уже дважды перевернула шкаф и нашла вещи, которые точно оденет, даже распечатала портфолио на университетском принтере. быть моделью было одним из её детский мечтаний. каждый раз видя большое портретное фото девушки на вывеске какого-нибудь бренда, джордж хотела быть на её месте. она смотрела все сезоны "топ-модель по-американски", даже отправляла заявку, когда была в старших классах, но не прошла. а тут... такое везение. коллинз не могла поверить своему счастью, так что мысли о встрече вновь нарисовали радость на её прекрасном лице.

джорджи хохоча плюхается на диван, но стоит ей увидеть угрюмую задумчивую физиономию адама, как улыбка сразу меркнет. и чего он прицепился к этому букету? это же всего лишь цветы. девушка уже и сама была не рада, что притащила их домой. возможно, тот вариант, где бэрроу от усталости сразу ложится спать не такой уж и плохой.

— молчишь? мог бы меня поздравить, но наверняка думаешь только об этом чертовом букете. да, мне подарили цветы! какая трагедия! как ты это переживешь? ведь я не стою ни этого букета, ни поздравлений, ни даже нормального звонка с сообщением того, что ты жив и здоров. знаешь что, если ты мне не доверяешь и правда думаешь, будто я могу позволить кому-то меня купить, то мне, пожалуй, стоит выметаться отсюда. по крайней мере, ты будешь волен сам распоряжаться своей жизнью, тебе же не нужна абуза, вроде меня, не надо будет ни перед кем отчитываться, не так ли?  - джордж прорвало, она все говорит, говорит, и никак не может остановиться. вскочив с кровати, девушка начинает судорожно засовывать первые попавшиеся вещи в рюкзак. переночует сегодня у глории, а завтра уже придёт, чтобы нормально поговорить. так лучше всего. предательские слезы градом катятся по её лицо, потому джорджи устала. потому что джорджи вымотана. потому что у джорджи больше нет сил.

Клайд держит в руках лопату. Шершавое древко елозит по мозолям, грязь смешивается с потом, взмокшие волосы лезут в глаза. Но хуже всего — запах гнили. Он забивается в нос, пропитывает собой одежду, захватывает все пространство вокруг и не оставляет возможности дышать полной грудью.

Клайд продолжает копать. Лопата вбивается в землю, черпает порцию, отбрасывает ее в сторону, снова в землю. Клайд помогает ногой, стирает тыльной стороной ладони пот со лба, выдыхает. Из могилы — он копает могилу? — вырывается костлявая рука. Порванный рукав клетчатой рубашки, кольцо на безымянном пальце, беззвучная мольба о помощи в хаотичных движениях.

Клайд хватает руку, тянет изо всех сил. По всей округе разносится звон колоколов. Почему колокол звучит как сердце? Тук-тук. Тук-тук. С каждый ударом сердце словно замедляется.

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Клайд подорвался с места. Весь вспотевший, дыхание сорвано, правая рука схватилась за грудь в области сердца. В висках стучало, в горле пересохло. Очень похоже на отходняк. Точно! Это отходняк. Он же вчера выпил…чертову содовую и два стакана кофе. Значит, усталость. Со всем происходящим в этом адском месте удивляться нечему. Мозг впитал в себя все дневные переживания, пережевал их как мог и просто выплюнул напряженным кошмаром. А уставший Клайд, будучи трусливым засранцем, перепугался просто так. Спасибо, что не обмочился.

Хорошо, что Грейс не увидела этот позор. Не увидела же?

Он оглянулся. В комнате было пусто. Утренние лучи неохотно пробились сквозь завешенные тряпьем окна, подсветив частички пыли и недовольное лицо Клайда. Грейс, очевидно, здесь не было. Наверняка она занималась каким-то куда более важными вещами, чем попытки проанализировать идиотский кошмарный сон. Не зря ее считали умнее Клайда. Не зря он сам так считал.

Он пролежал еще какое-то время в кровати, уставившись в потолок. Сон по-прежнему отказывался его отпускать: в ушах заело жуткое сердцебиение, а ладони словно так и не ослабили хватку на древке лопаты — настолько сильным было напряжение. Вскоре это надоело даже ему, и пришлось лениво собираться и выходить из комнаты.

В мотеле кипела жизнь. Откуда-то доносились радостные голоса, тихие разговоры, шум различных инструментов, в том числе музыкальных. Это место умело выбивать любые мысли о ночных монстрах, о ночных кошмарах, о ночных проигрышах в карты везучему Юджину. Клайд по-прежнему торчал два шоколадных батончика ублюдку и подозревал, что тот мухлюет, но поймать его за руку еще не удавалось.

Спустившись вниз, Клайд заметил знакомую рыжую макушку. Подкравшись сзади, он мягко ткнул ее — Грейс, не макушку — пальцем в ребро и лукаво улыбнулся.

— Всегда ожидай нападения, — пародируя хриплый голос мастера Мияги, сказал он, тут же отмечая, что над китайским акцентом еще стоит поработать. Или, знаете, перестать его использовать. — Или…

Клайда прервал знакомый мужской голос. Стивен, приятный тучный мужичок лет шестидесяти, по-отцовски хлопнул его по плечу и сказал:

— Простите, что отвлекаю, ребятки. Клайд, не поможешь… — он протянул Клайду лопату, от чего тот сразу напрягся, хотя на лице Стивена было куда больше сигналов для беспокойства.

Он вдруг стал каким-то удивленным. Будто кто-то показал ему мокрого вилли, затолкав слюнявый палец в ухо. Или он вдруг узнал, что заниматься сексом со своей кузиной не очень нормально, даже если вы живете в Луизиане. Он бегал глазами, хотя внимание его было устремлено куда-то внутрь, где они совершенно не способны ничем помочь. Ухватился за плечо Клайда толстыми пальцами, и хватка его перестала быть дружелюбной. Кольцо на его безымянном пальце больно врезалось в плечо, клетчатая рубашка на массивной руке закрыла весь обзор.

— Стивен?.. — неуверенно вопросил Клайд, пытаясь понять, что происходит. — Грейс, что с ним?

Стивен ухватился за сердце, сделал слабый шаг куда-то в сторону, подкосился на одно колено и завалился на землю, хватаясь за сердце. В ушах Клайда по-прежнему стучало колокольное сердцебиение. Рука его задрожала, дыхание участилось, слова отчаянно цеплялись за горло и отказывались покидать рот.

— Г-Грейс… Зови кого-нибудь! — запоздало закричал он, падая на колени рядом с напряженным Стивеном, из последних сил хватавшегося за истончающие нити жизни. — БЫСТРЕЕ, БЛЯДЬ, ОН УМИРАЕТ!

Тук-тук. Тук. Тук.

Тук.

Кейси внимательно смотрела на эту улыбающуюся напротив девочку и никак не могла понять… Неужели ты действительно не изменилась Скай? Правда все еще веришь в розовые, летающие замки? Я никогда не верила, ты заставляла меня…
Нет! Кэс правда очень рада, что подруга смогла получить то, о чем так сильно мечтала в детстве. Она отчетливо помнила, как эта малышка с золотистыми локонами, раскачиваясь на качели до отказа, голова была хоть на весь мир кричать, что хочет стать блогером, что хочет быть известной и обязательно придет к этому. И вот она сидит напротив и говорит о том, что пришла к этому. А что же Кейси? Она не мечтала, просто делала то, о чем просила подруга, и вот она ни к чему не пришла.
Кейси растянулась в легкой и в первые искренней улыбке, глядя на Скай.
- Помню, - тихо сказала она. Она много чего помнила о том времени, проведенном вместе. Просто давно не возвращалась к этим, как ей казалось уже бесполезным воспоминаниям, которые все еще причиняют ей жгучую боль. Вот сейчас ее сердце стучало так сильно, что казалось выпрыгнет из груди. И почему Скайлер ей встретилась именно сейчас в кафе, а не где-то в клубе, когда она была бы под кайфом и не почувствовала бы ничего, а на утро вообще помнила бы все максимально смутно. Но сейчас она запомнит каждое мгновение этого разговора, который возможно даже не будет иметь никакого смысла в будущем. Кейси не уверена, что она готова вновь впустить Скай в свою жизнь… Хотя нет, не так… Она может ее впустить, но нужно ли это самой Скайлер? Кэс давно другая, и общество, в котором она сейчас находится, совсем не безопасно, ее привычки не безопасны, а портить всем этим жизнь девочки, которая все еще светится своими мечтами, она не хотела. Зачем?
- Конечно отпустят, Бобби добрый человек, он поймет, - Кейси пожала плечами, пытаясь впихнуть в себя сэндвич, пока их беседа не перетекла к темам, после которых и кусок в горло не полезет. Кофе же помогал поскорее протолкнуть сэндвич в желудок, в котором уже больше суток ничего не было, и вероятно он был крайне удивлен, когда еда попала внутрь, может даже задавал самой девочке вопрос по типу «ты что знаешь, что такое еда?» или «ага все-таки боишься сдохнуть с голоду?».
И ведь как чувствовала же! Зачем она вообще спросила это? Что случилось? Много чего! Много чего случилось… Кейси словно током ударило, и она резко вернула чашку с кофе на столик, больше даже почти ничего не слышала из того, что говорила Скай. Да она сначала тоже верила в то, что они смогут пережить это расстояние, что смогут не потерять их дружбу, а потом перестала в это верить. Она даже какое-то время старалась жить в той иллюзии, что все будет хорошо, как всегда говорила Скайлер, а потом просто сломалась и перестала верить, и эту веру уже некому было поддерживать. Как разочарованный в этой жизни человек может в то, что все будет хорошо? Никак не может. Просто перестала брать трубку, долго не знала, что ответить… А потом решилась сказать все прямо, расставить все точки и бросить эту чертову недосказанность между ними, даже написала что-то в роде письма, чтобы во время разговора не сбиться и не упустить ничего.

Здравствуй, моя милая Скай. Я хочу, чтобы ты знала, что я никогда тебя не забуду. Я никогда не забуду, что ты тот лучик солнца в моей мрачной темнице, что однажды мне светил. Я бесконечно тебя люблю, надеюсь, что ты меня тоже. Знаешь, я долго не могла решиться на этот разговор с тобой, но мы должны расставить все по полкам, чтобы не таить друг к другу никаких обид. Я правда верила, что наша дружба никогда не закончится. Но видимо все имеет конец. Это расстояние убило нас, и чем дальше мы идем, тем сильнее отдаляемся. И я знаю, что ты все еще веришь в лучшее, в то, что мы справимся, но мы не сможем, я не верю. Больше ни во что не верю. Я просто хочу, чтобы ты получила все, чего хочешь. Я буду каждой клеточкой своей души верить в то, что у тебя все получится. Я хочу, чтобы с тобой рядом оказался человек, который будет любить тебя так же сильно, как я. Прощай, моя милая Скай.

И да, она помнит каждое слово от того письма, а оно до сих пор хранится в шкатулке в ее комнате. И ведь тогда Кейси даже решилась позвонить Скай, но та не ответила на звонок, потом она хотела отправить ей это письмо, но не отправила, и не выкинула. Не смогла выкинуть свое самое искреннее признание. Выкинуть это письмо было сравнимо с тем, что она выкинула бы все воспоминания о подруге. Но тогда осталась бы пустота и мрак, а эта дружба была самой светлой в ее жизни, и она не могла вот так просто забыть это все.
Слова Скай бьют так глубоко в сердце. Кэс мысленно повторяет все строчки своего письма подруге, бывшей подруге, глаза начинают блестеть от подкатившихся слез, а сердце вот-то выпрыгнет из груди. Но она выдыхает крепко сжимая губы в тоненькую ниточку. Кивает головой, а после резко поднимается с места, пытаясь смотреть куда угодно, только не на Скайлер.
- Да, подожди меня немного пожалуйста, и пойдем, - быстро говорит она, собирая все со стола обратно на поднос, а после скрывается в служебном помещении.
Ей нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Поднос оставила возле мойки, а сама ушла в уборную. Закрыла дверь изнутри на защелку, чтобы ни Бобби, ни Бен не могла войти. Слезы сами текли из глаз, а руки невозможно сильно тряслись. Она включила воду в раковину, чтобы умыться, но на какое-то время замерла, глядя на свое отражение в зеркале. Может надеялась увидеть там все-таки ту Кейси, что знала Скай? Глупая… Знает же, что той девочки больше нет. О чем ты думаешь, идиотка? – одним взглядом спрашивает себя. – Ты же не думаешь, что сможешь вернуться в той себе?.. Это смешно! Ты не сможешь! Даже если попробуешь, то без дозы долго не сможешь и вернешься обратно. Опять пойдешь к нему, а он знает, что тебе нужно, и знает, что хочет взамен. А когда ты ему надоешь, то что? Если ему надоест тебя ебать? Что ты будешь делать тогда? – она рассмеялась в лицо собственному отражению и нервно брызнула водой прямо в зеркало, тогда отражение стало неровным, мутным. Она наклонилась к раковине и быстро умылась, смыла с лица все, всю косметику, слезы. Выпрямилась, выключила воду, выдохнула и вышла.
Бобби конечно спросил, все ли у нее в порядке, просто кивнула головой в ответ.
- Я ухожу на сегодня, Бобби, - тихо сказала она, на что мужчина только развел руками.
Кейси быстро взяла свою сумочку из которой выпал пакетик с таблетками прямо на пол. Она быстро подняла его трясущейся рукой, и тут возникло необыкновенное желание принять всего одну, ну просто для бодрости. Но потом просто вернула пакетик в сумку, одергивая себя тем, что Скай может что-то заподозрить, а ей это не было нужно.
Кэс натянула на лицо легкую улыбку и вернулась к подруге… бывшей подруге.
- Ну что? Пойдем? – поинтересовалась она, увлекай Скайлер за собой рукой. Проходя мимо бара, отбила пятюню Бену, это было что-то вроде их фишки в прощании, он как обычно подмигнул ей глазами.
- Только не дури, малышка, - последнее что сказал он ей, вполне в серьезном тоне. Бен знал, о чем говорил, всегда пытался как-то аккуратно намекнуть Кейси, что ей не стоит иметь что-то общее с тем парнем, но она никого не слушала.
- Я никогда не дурю! – воскликнула она, скрываясь за дверью. Просто перевела все типа в шутку. И, оглянувшись на Скай, добавила, - Он всегда так говорит, не обращай внимания. – Ну да всегда, вот только он знал, что в сумочке этой девочки лежит наркота, а Скай не знала. – Так что? Куда ты хотела пойти?

[i miss you, sweet mother,
i'll see you some other time,
some other grouds;]

последний глоток вина обжигает.

жжение оседает в горле, а на языке остается горьковатый привкус дешевого алкоголя. последний глоток, кажется, был лишним — или же лишними были последние четыре бокала вина [или же вся его жизнь была лишней?].

с его губ срывается нервный, напряженный вздох — и он тонет в застывшей духоте таверны, в чужом заливистом смехе, переходящем то и дело в невнятную брань, в чужих душевных разговорах, в чужом ворчании о недостойной политике академии и чем-то еще, что кавех едва ли может разобрать.

привычная какофония, в которой захлебывается таверна каждую ночь, почему-то кажется сегодня невыносимой — как и сама жизнь [хотя скорее — существование].

он хотел отдаться порыву и напиться до потери сознания, просто забыться, похоронив в алкоголе бесчисленные систематические ошибки и печали своей израненной жизни. с каждой каплей выпитого вина боль притуплялась, но лишь слегка, а мысли продолжали множиться, раздирая и пожирая изнутри. в конечном счете даже эта идея оказалась провальной.

кавех понимает, что перебрал, только после того, как поднимается со стула, чтобы рассчитаться с хозяином таверны, — тело ощущается тяжелым и словно бы чужим, мысли неразборчивы, а ощущения и чувства кажутся мутными и далекими, словно бы скрытыми за плотным стеклом. но даже это лучше того разбитого состояния, в котором он находился всего лишь пару часов назад. он отдает мору хозяину и неловко выходит из таверны, сжимая в руке мехрак.

реальность постепенно проступает каплями ледяного дождя на одежде, медленно и болезненно, до тех пор, пока влага не пропитывает ткань насквозь. холод разъедает бледную кожу — кавех слегка дрожит и смотрит, как за пеленой дождя расплываются обжигающие огни домов. в голове проносится мысль, что стоило взять зонт перед выходом, однако она теряется где-то на задворках сознания, там, где притаились все прочие обрывки чувств и воспоминаний, которые он старался весь вечер умертвить. это и не важно. все это в конечном счете не важно.

путь до дома [того места, который он ошибочно называет домом] кажется лихорадочным сном и не запоминается вовсе. то, что он смог дойти до него, — чудо само по себе, хотя, быть может, стоило остаться в таверне. перед тем, как войти, он вспоминает про письмо матери, аккуратно убранное в карман. кавех достает его — бумага насквозь промокла, чернила расплылись и буквы превратились в причудливые узоры. внутри что-то болезненно сжимается, из-за дикого давления становится трудно дышать, и он давится горечью.

на языке застывает немой вопрос «почему?».

почему последнее письмо, что он получил от матери [возможно — последнее в его жизни], было безнадежно испорчено?
почему она вновь вынуждена страдать, хотя, казалось бы, должна была обрести счастливую жизнь?
и почему его мечты и надежды раз за разом терпят кораблекрушение?

она должна была оставаться такой же, как и в его памяти, — с легкой улыбкой на губах и в платье цвета фонтейнской лазури, переливающемся от искрящихся бликов закатного солнца, а не постаревшей, с пожелтевшим лицом и искаженным болью ртом, лежащей на смятых, белых простынях в небольшой комнатке со спертым воздухом.

она должна была жить полной, счастливой жизнью, — своей новой жизнью в другой стране.

почему же все обернулось так?
почему ее глаза расплылись в надвигающейся катастрофе?

не то чтобы в желаниях кавеха был какой-то эгоизм.
не то чтобы он надеялся на то, что, став счастливой, мама вернется обратно к нему, в сумеру, и проведет остаток дней рядом с ним.
не то чтобы верил в то, что имеет право вмешиваться в ее тихую, спокойную жизнь.

он мысленно отпустил ее еще тогда, когда ее хрупкий силуэт исчез где-то на палубе корабля, плывшего в фонтейн. уже тогда он думал, что никогда больше ее не увидит, — и это к лучшему, правда, потому что кавех — живое напоминание о трагедии, о прошлой жизни, принесшей ей ничего, кроме раздирающего душу горя.

он просто хотел, чтобы она была счастлива, — неужели он желал слишком многого?

кажется, что все, чего кавех когда-либо желал, было слишком много, настолько, что оно не могло исполниться.

напряженный вздох смешивается с шумом дождя. он медлит еще немного — и в конечном счете нащупывает в кармане ключи, открывает и распахивает дверь. его хватает только на пару шагов — и он падает около входа, не в силах сдвинуться с места. кавех и не ждал от себя чего-то большего — он прекрасно понимает, что в подобном состоянии вряд ли сможет дойти хотя бы до своей комнаты. но стоило хотя бы закрыть дверь — меньше всего ему хотелось, чтобы от его собственных, ошибочных действий страдал кто-то еще.

слова аль-хайтама, доносящиеся откуда-то издалека, почему-то жгут, так же, как обжигал последний глоток вина.

он не говорит ничего внятного, но одного прозвища «кави» хватает, чтобы кожу обдало кипятком. и проблема не в том, что было сказано, а как. от этого внутри вновь что-то сдавливается, рука непроизвольно стискивает мехрак, а губы поджимаются.

«это было словно бы...»

кавех обрывает эту мысль, не позволяя себе ее продолжить. думает — нет, просто кажется.

— немного перебрал, — поясняет он.

речь дается с трудом — язык слегка заплетается, предложения сложно формулировать, но как-то справляется — не в первый раз.

— можешь посмеяться надо мной. я в очередной раз пытался утопить свои печали в алкоголе, — говорит кавех и с горечью негромко добавляет: — моя мама... тяжело заболела.

он не собирался этого говорить. он не хотел в очередной раз вешать свои беды на аль-хайтама, который — он почти уверен — уже устал от бесконечных жалоб и несчастий своего сожителя. ведь все, чего желал хайтам, — это спокойная, размеренная жизни, и кавех прекрасно это знает. знает — и по-прежнему продолжает тащить его в хаос своего бытия. непроизвольно и без злого умысла, но все же это кажется непреодолимым.

молчать под действием алкоголя он не может.

Мир утопает в янтаре.

Лучи утомленного солнца пробиваются сквозь сине-аквамариновые витражи, бликами скользят по мраморным полам и постепенно умирают в объятиях искусственного сияния ламп. В тягучем свете — лихорадочные фигуры, снующие среди колонн и растений, неразборчивые разговоры, искристый смех, тонкий запах свежести и потрепанных бумаг.

В этом размеренном потоке — Каве вместе с другими студентами из Кшахревара идет к Дому Даэны и искренне улыбается, слушая очередную историю про преподавателя колористики, немного нелепую и сумбурную.

И в то же время — все не так.

Он не здесь — не рядом со своими однокурсниками, не в залитом ослепительным светом зале, не в окружении стен каолинового цвета.

Каве все еще в том дне, когда из вечерней гавани отбыл корабль в Фонтейн. Перед глазами — болезненный силуэт его матери, постепенно растворяющийся где-то на палубе. Издалека ее образ кажется бледным, почти эфемерным, но Каве верит — пусть он и блекнет постепенно в хрупких осколках его воспоминаний, в это мгновение, по ту сторону бескрайнего моря, его мама все так же существует. Может, не столь ярко, как в его детстве, а робко и боязливо, но она все еще в этом мире. Просто не рядом с ним.

Возвращаться к тем фрагментам прошлого Каве не хотел, однако раз за разом что-то бросает его в ту же пучину горечи и собственной беспомощности. После прочтения последнего письма матери, пропитанного неприятным холодом и отстраненностью, он вновь оказывается в том дне. Внутри отчетливее проступает чувство одиночества, всепоглощающего и раздирающего изнутри, точно такого же, что он ощущал тогда, когда ему пришлось отпустить маму в новую жизнь. В потоке повседневности Каве почти забывал о нем — оно молчаливо отступало и теряло свои краски. Ему казалось, что все в порядке, — и он в это верил, хоть и временами просыпался посреди ночи на смятых, влажных от пота простынях и шептал «пожалуйста, прости меня», хоть и замирал временами во время разговоров с однокурсниками о семье, хоть и неминуемо чувствовал пустоту, возвращаясь домой.

Но он все еще здесь — в своем небольшом пруду, наполненном виной и сожалениями, с осколками мертвого золота на дне.

И на берегу по-прежнему не растут цветы.

— …эй, Каве! — его окликают.

Реальность — за густой пеленой, утопленная в мыслях и чувствах. Голос кажется приглушенным, словно бы прорывающимся сквозь толщу морской воды, и Каве едва слышит его — и все же пытается всплыть.

— А, прости, — его губы изгибаются в виноватой и немного растерянной улыбке, — задумался о проекте… э-э, по дизайну архитектурной среды… ты что-то спросил?

— Спрашиваю: для чего вообще мы разбирали суффозию? — в голосе Пуртура сквозит легкое раздражение, что-то нетерпеливое и нервное, и Каве совестно, что он отстранился от разговора. — Как по мне — куда полезнее было бы вместо этого про эргономику жилой среды поговорить, мы же будущие архитекторы, как-никак.

Они и еще несколько студентов Кшахревара проходят в Дом Даэны, окутанный молчанием и томным светом, и Каве, понизив голос, поясняет:

— Суффозия наиболее свойственна гранулометрически неоднородным породам, что часто встречается, например, в районе Лугов Вишудхи. Строительство новых зданий не запрещено в тех областях, поэтому придется учитывать этот фактор. А суффозионные явления негативно влияют на устойчивость построек, а это представляет угрозу для жизни людей.

— Но разве не проще построить просто в другом месте? Суффозия же — это вроде бы естественное явление, как с ним вообще можно бороться…

— Не всегда можно переубедить заказчика… к тому же некоторые здания уже построены в подобных местах. Если поручат реставрацию, то ее также придется проводить с учетом особенностей грунта. Но, конечно, хоть это и естественное явление, с ним вполне можно справиться. Главное — прекращение фильтрации воды. С  помощью регулирования поверхностного стока атмосферных вод и гидроизоляции поверхности земли, перекрытия места выхода подземных вод, упрочнения ослабленных суффозией пород — глинизация подойдет…

Голос Каве резко затихает, как только он замечает, что его перестают слушать — в глазах однокурсников меркнет интерес, и они переключают внимание на окружение, которое видели тысячи раз. Он видел это неоднократно — каждый раз, когда обсуждение касалось чуть более глубоких тем, чем те, что привыкли обсуждать студенты, каждый раз, когда профессора читали слишком заумные [=скучные] лекции с использованием специфичных понятий, и каждый раз, когда речь заходила об искусстве и его значении. Это рождалось на его глазах, но он до сих пор не до конца понимает почему.

— В любом случае, — подытоживает он, — не думаю, что нам стали бы преподавать что-то, что никак не пригодится в будущем.

Усталую тишину Дома Даэны резко раздирает чужой пронзительный голос.

Его взгляд скользит по залу и останавливается на двух фигурах неподалеку — знакомом преподавателе из Амурты и юноше, которого, судя по воплю профессора, зовут Альхайтам. Это имя отдает одновременно и запахом звездной ночи в пустыне, и духотой тропического леса, чем-то терпким с легким сладковатым оттенком. А сам он — с невыносимо правильными чертами лица, отсутствующими эмоциями и поразительно ровной осанкой, — скорее похож на высеченную из белого мрамора статую, чем на живого человека.

Ни у кого из них — ни у Каве, ни у его однокурсников — нет намерения подслушивать чужие разговоры и как-то вмешиваться в них. Оттого пространство постепенно заполняется жалобами Пуртура на материал последней лекции, короткими одобрительными возгласами других студентов и приглушенными вздохами.

Каве пытается сосредоточиться на словах однокурсника, но снова и снова его внимание переключается на обрывки разговора профессора и юноши по имени Альхайтам. К нему это не имеет никакого отношения — и все же желание чем-то помочь жжет вены и отдает нервозностью на кончиках пальцев.

И после — словно бы раздается выстрел.

Медовый свет, заполняющий Дом Даэны, меркнет и уступает место пурпурным теням. Глаза однокурсников вспыхивают штормовыми облаками и растворяются в надвигающемся бедствии — незримого для других, в его, Каве, личной катастрофе.

Против собственной воли, от упоминания гибели чужого отца, он возвращается к прохладным водам своих сожалений. Перед глазами вновь мелькают образы из его снов, тех, что снились ему после смерти папы, — и горло сдавливает горечь, а внутри что-то неминуемо рушится, разрывается на части. В этом — и безмерное чувство вины, и нестерпимая боль от утраты, и ледяная пустота, и ощущение безвозвратности счастья — множество всего, что Каве не способен в полной мере осознать.

Он едва замечает, как стихает голос преподавателя и звук его шагов пропадает где-то за дверью Дома Даэны. Едва замечает, как его взгляд невольно замирает на человеке, для которого, кажется, вселенная в этот момент сжата до одной-единственной книги. Едва замечает, как в помещении кто-то начинает говорить — громче, чем его однокурсники, — и лишь краем глаза улавливает какое-то движение.

Не сразу, но постепенно реальность начинает проясняться — в Доме Даэны появилась еще одна группа студентов, — наверное, из Хараватата, — и по их быстрым взглядам и перешептываниям кажется, словно они знакомы с Альхайтамом. Однако они все проходят мимо него, лишь двусмысленно переглядываются и периодически косятся, — и он тоже, кажется, не заинтересован в том, чтобы даже поздороваться с ними. Это вызывает одновременно и сочувствие, и раздражение — Каве видится подобное пренебрежение [следствие высокомерия или чего-то еще?] недопустимым.

В мыслях проносятся варианты причин — конфликты с преподавателями, изувечившие его отношениях со студентами, или же ссоры с ними, после которых — издевательства, вынужденное прекращение занятий и, как итог, сложности с профессорами. Они покалыванием отзываются где-то внутри — и оно становится лишь сильнее, когда Каве вспоминает обстоятельства недавнего разговора, — и проступает желание чем-то помочь.

Им движет чистая импульсивность, не рассудок — и прежде чем осознать это, Каве оказывается рядом с его столом и произносит:

— Тебе не стоит переживать по поводу этого преподавателя. Профессор Раджкумар со всеми такой — демонстративно угрожает, но ничего не делает. Я слышал, что он таким образом пытается казаться более авторитетным — его работы слишком часто критикуются другими учеными из Амурты, из-за чего даже студенты начали сомневаться в его компетентности… а, прости, если помешал, просто случайно услышал часть вашего разговора. Подумал, что… — «у тебя могут быть проблемы», — я могу чем-то помочь. Тебя ведь зовут Альхайтам, верно? Я Каве, из даршана Кшахревар.

Он отводит взгляд и замечает знакомую обложку на стопке книг — знакомую до отвращения и приступа головной боли. К ней многие питали горячую любовь — простота подачи и новизна, что-то еще приторное и мягкое, что заставляет раз за разом возвращаться к ней тех, кого никогда не интересовала архитектурная семиотика. Как книга на вечер — хороша, но как научная работа — ничего не стоит.

— Эта книга… я читал ее пару лет назад. Скудная теоретическая база, сомнительная методология и в целом работа довольно слабая, — с губ срывается короткий вздох, а в голосе начинает сквозить легкое раздражение: — Обычно я оставляю заметки в книгах, которые читаю, чтобы помочь другим студентам, но в ней я написал только: «Никогда не читайте». Мне все еще сложно понять, почему Академия позволяет публиковать исследования, где половина всех тезисов не аргументирована вовсе, а другая — это просто цитирование своих предыдущих трудов. Если хочется ознакомиться с архитектурной семиотикой, я бы рекомендовал прочесть «Язык архитектуры в период правления царя Дешрета».

[indent] Март тянет Дань Хэна вверх по лестнице, в которой ступенек — сотен пять, не меньше. То идет с ним в ногу, то нетерпеливо обгоняет, машет с высоты рукой, поторапливая. Кричит что-то — но её звонкий голос крадет порывистый ветер; Март злится и кричит громче. До Дань Хэна доносятся лишь беспорядочные обрывки фраз: что-то про черепаху, смурное небо и дождь. Дань Хэн хмурится, вслушиваясь и сбавляя шаг, но продолжает преодолевать ступеньку за ступенькой, пока девушка, добравшаяся уже до самой вершины, суетится, бегает из стороны в сторону импровизированной смотровой площадки.

[indent] — Март, упадешь! — говорит он чуть громче, чем обычно, и Март каким-то образом его слышит: останавливается и хохочет, а потом лезет в сумку, которую зачем-то притащила с собой, и достает оттуда бумажный самолетик. Прицеливается (Дань Хэн смутно осознает, что в него), но в последний момент, так его и не запустив, опускает руку. Дразнится.

[indent] Дань Хэн на провокации не поддается. Он такой же хмурый, как и небо над их головой, с которого вот-вот прольется вода.

[indent] На этой планете существует поверье: если забраться высоко-высоко и запустить оттуда бумажный самолетик с посланием, он обязательно дойдёт до получателя.

Март пишет письма одно за другим, и всё её купе на Звездном экспрессе (а потом и купе Дань Хэна, потому, что исчерпав всё вдохновение в одном месте, Март зачем-то перебралась к нему) завалено скомканными листами бумаги, вдоль и поперек исписанными её странным витиеватым почерком — своеобразным гибридом почерков всех «старших» первопроходцев: Химеко, Вельта и… его, Дань Хэна. Дань Хэн терпеливо объясняет Март, что с точки зрения всех известных законов физики, ни одно из её посланий не достигнет своего адресата. Март его так же терпеливо игнорирует; лишь деловито уточняет, какое слово лучше использовать «во-о-он в том предложении», «а как это правильно пишется?», «а так вообще говорят?». Спустя время Дань Хэн сдается, отвечает на всю волну её беспорядочных вопросов, но предупреждает, что ни за что и никогда не пойдет с ней, чтобы заниматься подобной ерундой.

[indent] Когда ступеньки под его ногами заканчиваются, Дань Хэн поднимает голову; Март стоит напротив него, сложив руки на груди. В состоянии наигранного возмущения она напоминает озлобленного шпица: с гнездом растрепанных от ветра волос на голове, тонкими, едва заметными бровями, сведенными к переносице. Дань Хэн думает, что ещё немного и он…

[indent] Март первая не сдерживает смеха: подбегает к нему сбоку, хватается за его плечо и тянет вперед. Перед ними разверзается огромная пропасть; над ней, противостоя всем законам гравитации, — огромный осколок горной породы, с которой вниз со страшной скоростью несется водопад.

[indent] — Если попасть самолетиком прямо в него, послание достигнет Вселенского океана, — гордо излагает Март со всезнающем видом; рука Дань Хэна невольно тянется ко лбу, но за его выражением  непримиримого испанского стыда Март готова поспорить, что успела разглядеть усмешку.

[indent] — Нет, Март, это совсем не…

[indent] — Слушай! Когда послание попадает в поток, его течением относит далеко-далеко, пока оно не достигнет Резиденции Санта Клауса…

[indent] Плечи Дань Хэна бессильно трясутся; он прячет лицо за ладонями, но Март продолжает:

[indent] —…а так, как у Санта Клауса есть доступ к абсолютно любому домашнему очагу Вселенной, его ответственные эльфы доставляют послание каждому адресату!

[indent] Резким движением Март отскакивает в сторону, несется к самому краю; за долю секунды «до», Дань Хэн успевает схватить её за руку — а запущенный в пропасть самолетик подхватывает игривый ветер, унося его вдаль.

[indent] Губы Дань Хана сжимаются в тонкую линию. Он набирает в легкие побольше воздуха:

[indent] — Ты что, с ума со-…

[indent] — Не долетел, — расстроенно протягивает Март; её ноги — на самом краю обрыва, ещё пара сантиметров — и край обуви зависнет над пустотой.

[indent] Дань Хэн заставляет её сделать шаг назад, сам отворачивается, ощущая, будто бы его развели, как последнего дурака. В кисти чувствуется слабость — так резко и так сильно он схватил её руку; Март кожей чувствует боль — там совсем скоро проявится синяк.

[indent] — Впрочем, у Март 7 всегда есть план «Б», — она прерывает молчание, и голос её звучит уже более серьезно. Дань Хэн на Март не смотрит — дуется, а потому внезапно уткнувшийся ему в щеку кончик бумажного самолетика становится неожиданностью. — Этот точно достигнет своего адресата.

[indent] Дань Хэну хочется выбросить его с обрыва, и Март — за ним следом. Не смотря в глаза девушки, он прямо перед ней демонстративно разворачивает бумажную фигуру, и ещё до того, как смысл написанных слов успевает достигнуть его, он невольно замечает: почерк Март все же намного больше похож на его собственный, чем он думал.

[indent]Навия закинула голову вверх, задорно хохоча.

[indent]— Демуазель, Вы уверены?..

[indent]— О, да, конечно!

[indent]Солнце уже давным-давно возвышалось над пиком Оперного театра Фонтейна, но Навия только-только заканчивала завтракать. Помешивая десертной длинной ложкой сахар в чае, она без устали болтала, вгоняя своих помощников в краску от того, что те никак не могли поспеть за мыслью молодой госпожи.

[indent]Вообще, все самые лучшие идеи приходили к Навии именно после полудня. И пускай все эти идеи были едва ли исполнимы, а совсем скоро и вовсе забывались (к счастью и облегчению остальных верных членов организации), гиперактивная Навия начинала разводить бурную деятельность, и эффективно занимала свою беспокойную натуру вплоть до позднего обеда, после которого у главы Спины-де-Росулы наступал этап апатии, потому что ни одна из задумок не увенчалась успехом.

[indent]Ближайшие сподвижники Навии знали такую особенность девушки, и их план на день выглядел примерно так:

No. 1 Попытаться отговорить Навию
No. 2 Переживать о последствиях, если у неё всё получится
No. 3 Волноваться о её моральном состоянии, если всё снова пойдет не так
No. 4 Успокаивать Навию, потому что всё получилось, как всегда

[indent]Слава Архонтам, Навия была отходчива и редко зацикливалась на своих неудачах, но сам процесс был весьма и весьма непростой — даже самая стрессоустойчивая психика могла дать слабину под таким напором неблагоприятных обстоятельств судьбы.

[indent]Но черная полоса подошла к концу, когда отец Навии, Каллас, был оправдан: дела организации пошли постепенно в гору, что, в общем, никак не изменило подхода Навии к ведению дел, а лишь усилило её убеждение в том, что она права. Будь она меком, у неё совершенно точно был бы неисправимый дефект: у Навии-мека не работали бы тормоза.

[indent]— Но как? — в очередной раз переспросил у неё Мелус, седина которого, судя по всему, возникла не только в силу почтенного возраста.

[indent]— Я обращусь к нему лично, — Навия щелкнула пальцами. Согласно плану, она собиралась заявиться прямиком в его кабинет, снова обманув доверчивую мелюзину (расчет был на то, что Нёвиллет не сообщил своей служащей о том инциденте). Как Навия уже выяснила опытным путем, Верховный судья вполне был открыт к разговору визави, когда не сидел на своем высоком кресле во время судебных заседаний.

[indent]Для всех членов организации до сих пор был не до конца ясен тот момент, когда Навия вдруг стала лучше относиться к Верховному судье. Прошлые обиды она слишком легко оставила в прошлом, но при этом на её лице появлялось какое-то странно-мечтательное выражение, когда она говорила о месье Нёвиллете. От невольных предубеждений она перешла к ничем не объяснимой идеализации, вызывая самую настоящую обеспокоенность своих ближайших помощников. Тем не менее, в них жила надежда на то, что увлечение молодой девушки пройдет так же быстро, как и иные проявления её беспокойной натуры.

[indent]И всё же, следует признаться: в своей влюбленности Навия была заразительно красива. Её смех разносится звонким колокольчиком по улицам подземного города; местные дети сбегались на звук её каблучков, когда демуазель раздавала свежие пирожные собственного приготовления. Во Флёв Сандре, лишенным дневного света, она казалась лучиком солнца: такой же яркой и теплой. И всем было заметны эти изменения в её поведении, кроме самой Навии. Сама девушка пока что пребывала в святом неведении.

[indent]В конце концов, Мелус сдался. Осторожно переспросил, требуется ли Навии его сопровождение, но получил решительный отказ. Навия смущенно убрала выбившуюся прядку волос за ухо и поправила макияж. По её предположениям, Нёвиллет должен был быть у себя в кабинете, но теперь, когда она была столь близка к своей цели, её одолела несвойственная девушке нерешительность.

[indent]Она воровато осматривала высокие своды здания, перекатываясь с каблучка на носок, и всё оттягивала время, когда она вновь сможет встретиться с одним из самых могущественных персон Фонтейна.

[indent]Они последний раз виделись у могилы её отца — с тех пор Навия не ходила ни на одно судебное заседание, полностью погрязнув в текущих делах Спины-ди-Росулы, куда вновь стали обращаться новые клиенты. И вот прошло уже достаточно времени, и Навию всё не покидало ощущение, что ей просто нужен был повод, чтобы вновь оказаться рядом.

[indent]Повод она придумала. Он был весьма в её духе — девушка даже не стала в этот раз отрицать его абсурдность. И всё же не могла не зацепиться за те слова месье Нёвиллета, когда он сказал ей, что он плохо понимает человеческие эмоции. Какое возмутительное упущение для лица, занимающего такую важную должность!

[indent]И всё бы ничего: ещё совсем недавно было так просто возразить, что правосудие должно быть беспристрастным, а эмоции не играют в нем никакой роли. Но каким многогранным оказался мир, когда правосудие оказалось неосуществимо без понимания людских чувств.

[indent]Она взяла с собой свежеиспеченные пирожные, потому что отчего-то думала, что нет ничего более действенного, чтобы наладить отношения. При этом её не могла даже посетить мысль о том, что Верховный судья может не любить сладкое: с его стрессовой умственной работой сахар был просто необходим для нормального функционирования организма.

[indent]Как и ожидалось, наивная мелюзина снова попалась на её невинную ложь, точь-в-точь, как в прошлый раз, и Навия мимолетно подумала о том, что нужно бы месье Нёвиллету научить её парочке хитростей: таким образом в кабинет Верховного судьи Фонтейна мог попасть каждый встречный поперечный.

[indent]С другой стороны, какое ей вообще до этого было дело?

[indent]— Тук-тук, месье Нёвиллет, — она просочилась сквозь едва приоткрытую дверь кабинета, как ни в чем не бывало, улыбаясь милейшей из своих улыбок. Вместе с ней воздух принес запах теплой выпечки. Главное, вести себя непринужденно — и, если у неё не получится сейчас, она сможет попробовать снова. Время показало, что Навия была весьма устойчива к различного рода неудачам.