П  О  Д     Ш  У  М     Л  И  С  Т  О  П  А  Д  А
т и х о    з а с ы п а е т    м и р
*  *  *

Стив открывает глаза и видит перед собой лампу в стиле (слово непривычное, едва запоминается) хай-тек, а не потрёпанный торшер с выцветшим цветочным принтом (Сара Роджерс честно победила в схватке с домохозяйкой на распродаже весной тридцать третьего — новеньким торшером обзавестись хотели все; Стив собирался хранить его до своей старости); прикроватная тумба с лампой не гармонирует, что замечают даже его глаза, непривыкшие различать стили, формы и причуды дизайна интерьеров. Окружающие, несомненно, пытались выстроить вокруг него мир, огороженный и защищённый, привычный и попахивающий стариной, но ламп из сороковых по всей видимости, у них не завалялось на чердаке или в подвале. Лампа, на вид слишком современная, напоминает о в р е м е н и. Стив открывает глаза и видит бежевый, ровный потолок, а не парочку трещин, из которых каждое утро понемногу крошилась глина вперемешку с побелкой. Две трещины поглубже, точно два раскидистых дерева, от которых вились тоненькие, поверхностные, причудливо корявые, веточки — странно то, что потолок не обрушился однажды на его голову. Сара Роджерс стремилась залатывать дыры, но дыр было слишком много, и Стив отмахивался, говоря, что в его спальне «полный порядок» и лучше сменить протекающий, ржавый кран на кухне. Трещины в потолке замазать не удалось, равно как и спасти дом — говорят, многоквартирный дом на Конкорд стрит вовсе снесли в двухтысячных. Лишнее напоминание о в р е м е н и. Стив открывает глаза и слышит вовсе не мяуканье рыжего кота (они каждое утро оставляли немного молока в треснутом блюдце на крыльце для безымянного толстяка), брань соседки (у которой рыжие волосы вечно были накручены на бигуди), музыку под слоями шума и помех (сосед-художник, с которым он подружился, любил по утрам запускать свой патефон); он слышит шум проезжающих машин, городскую суету, голос ведущего новостей, потому что какой-то сосед сверху глуховат и включает телевизор на «полную». Стив в очередной раз открывает глаза и вспоминает что находится в совершенно другом времени. Ему кошмары не снятся. Единственный, близкий друг не летит в пропасть разбиваясь, раненные на поле боя не истекают кровью и сиплые стоны не вырываются из едва вздымающихся грудных клеток, череп, пылающий алым, не скалится зловеще и даже стылый, пробирающий до костей ветер не набрасывается диким зверем — кошмары Капитана Америка ему не снятся. Ему снятся кошмары Стива Роджерса, мальчишки из Бруклина, воспоминания которого грозятся выцвести словно старые фотографии. Повсюду прошлое, облачённое в обыденность, повседневность, мирную жизнь, которую он делил всего лишь с двумя близкими. Ты ведь помнишь, мам, этот торшер? А ты, Бак, помнишь этот красный чайник и набор моих грифельных карандашей? 

Стив усаживается на кровати, сонным взглядом окидывает пол — на ворсистом ковре снова пара подушек покоятся; привыкнуть спать в тёплой постели (которая лавандовым кондиционером пахнет) на мягких подушках и пружинном матрасе оказалось сложнее, чем могло представляться. Лишь «растаявшая» порядочность ограждает его ото сна на полу, и воровства пары булыжников из Центрального парка (в качестве более удобных подушек). Ему приходится привыкать не только к мирному времени, подбирая вышвырнутые ночью подушки с пола; чужое мирное время — это не то, что укладывается в голове за несколько дней. А мирное ли оно? Бомбы не сыплются градом с неба, снаряды не разрываются под ногами, влажная земля не расплёскивается клочьями в лицо, но несколько затуманенный взгляд скользит в сторону письменного стола. Мирное ли? Поднявшись с кровати, Роджерс раздвигает светлые шторы захватывая и лёгкие, полупрозрачные занавески, но, чтобы впустить солнечный свет (в квартире т е м н о) пол минуты воюет с жалюзи; тот, кто подобрал для него квартиру явно озаботился конфиденциальностью. Золотистые лучи просачиваются сквозь «решётку» на окнах, заставляют прищуриться, засвечивают слишком вид снаружи. Простояв неподвижно минуту-другую, он оборачивается. Справа на манекене (обезглавленном) красуется вычищенная и выглаженная парадная форма, переливается атласный галстук и сверкают чистым золотым в солнечном свете ордена. Взгляд надолго не задерживается в этом углу, скорее перебрасывается на письменный стол, теперь оказавшийся ближе. Осматривает разбросанные папки, развёрнутый пакет, тот самый, доставленный одним из «курьеров» Фьюри. Проясняется снова вопрос в сознании: мирное ли время? Самое мощное в мире оружие, этакий синий кубик, полный энергии, которая способна Америку разнести — украдено. Фьюри сообщил что пытается мир спасти, а Стиву снится мирное время, когда слово «война» ассоциировалось со школьными учебниками, романами да чёрно-белыми фильмами. Ирония судьбы, не иначе — вернуть его к жизни в столь подходящий период, когда мир снова нужно спасать. Протягивает руку, невесомо касается шероховатой страницы, однако смотрит равнодушно. Глаза не сияют, как сияли в тот день, когда получил «всего лишь один шанс», когда поставили отметку «пригоден», и доктор Эрскин улыбался снисходительно. Глаза не сияют, дух не захватывает как в первый день, когда от нетерпения не мог на месте усидеть, желая поскорее ринуться на тренировочное поле. Быть может, тот юнец, обнимающий саму смерть (иначе не назвать объятья с гранатой, даже муляжной) остался во льдах лежать; растопилась только оболочка, внешний вид, образ вдохновляющий — им нужен был только образ, и самое время вспомнить что кое-кто выделил для него место на сцене, а не в рядах бравых солдат. Самое время надуться, разумеется. Стив хмурит брови, закрывает папку и отходит от стола с твёрдым намерением более не возвращаться. Холодок проскальзывает по оголённым рукам — остальные окна надёжно закрыты, а ему даже не хочется переодеваться из футболки в рубашку. 

На фоне шумит вода, сильным напором бьющая о холодную плитку; благо в его квартире не установили какую-нибудь сверхмодную душевую кабинку с наворотами будущего, обошлись «стандартным» душем. Напор слишком сильный и горячая вода в постоянстве, чего они с матерью частенько лишались. Утром первым делом она ставила на плиту кастрюлю с водой, зная, что её сын непременно будет опаздывать в школу искусств, а мыться холодной ему более чем противопоказано. Стив руками опирается о раковину, холодящую ладони и кажется, душу. Белый шум воды за спиной гипнотизирует, как и собственное отражение в небольшом, квадратном зеркале над раковиной. Напрочь забывает о том, что душ собирался принять, погружаясь в бездну воспоминаний. Воспоминания, к несчастью, оттаяли, а лучше бы остались на холодном, океанском дне. 

⠀
⠀
в р е м я   в с ё   л о м а е т   в с ё   п о р т и т   в с ё   р у ш и т
т о т    н о я б р ь   —  о н   б ы л   с а м ы м   л у ч ш и м

осень 1936 ⠀ Осень — время сквозняков, пробирающего до костей ветра, сырости и астмы. Разлепив с немалым усилием веки, первое что он обнаружил — свой заложенный нос, а стоило взглянуть на свет — из глаз потекли непрошенные слёзы. Стиву понадобилось не более пары секунд чтобы сообразить — дело плохо. Собрав малый запас сил, успевших восстановиться за ночь, спрыгивает с кровати и босиком шлёпает в сторону двери; пижама от дядюшки не по размеру вовсе, слишком большая, он путается то в длинных рукавах, то в длинных и просторных брючинах. Приоткрывает дверь (та безнадёжно скрипит) и улавливает далёкий аромат поджаренного хлеба, сливочного масла и свежесваренного кофе. Однако пробиться приятным, бодрящим запахам не удаётся настолько, чтобы раздразнить аппетит. До слуха доносится голос Бенни Гудмана — национальной «звезды», сияние которой затмевает умы многих домохозяек и молоденьких девчонок. «Ты не Бенни Гудман, я не пойду с тобой на свидание», — нынче отмахиваются красивые девочки, которые в общем-то никогда не соглашались ходить с ним на свидания. Сара Роджерс пританцовывает, делая погромче — радиоприёмник вот-вот запляшет на столешнице под приглушённый аккомпанемент труб, кларнета и тромбона. «Король свинга» в последнее время заменяет будильник и составляет компанию Саре на кухне.  — Ты знал, что Фрэнк Синатра присоединился к Хобокенской четверке? — мимолётно интересуется мама, размахивая кухонным полотенцем и продолжая порхать точно бабочка над кустом розы. Она никогда не выглядела несчастной, ломая стереотипы о вдовах, которые якобы только и носят траурную одежду, предпочитают тишину и заваривая травяной чай планируют собственные похороны. Мама была д р у г о й. Стив норовил незаметно проскользнуть мимо и запереться в ванной комнате, только забыл вероятно, что ускользнуть из-под её зоркого взгляда и пристального внимания невозможно. Решив, что её вниманием мгновенно завладеет мистер Гудман, он делает рывок в сторону, но попытка проваливается быстрее, чем успевает шмыгнуть носом. — Стоять, — громко-звонко и безапелляционно, словно задерживает на месте преступления. Расправляет полотенце, присматриваясь к тощей, сгорбленной фигуре, затаившейся в полутёмном углу.  — Сколько ещё повторять? Перестань сутулиться. Серьёзно, Стив, я ещё слишком молода, а ты в могилу свести так и хочешь, — она хорошенько встряхивает полотенце, заставляя почти дрогнуть. Ей всего тридцать восемь (если бы он знал, что сорокалетие отпраздновать им не суждено), она с румяными щекам и выбивающимися прядками светлых волос из незамысловатой утренней причёски выглядит слишком молодо. Восемнадцатилетний сын — нежелательный довесок, отдаляющий Сару от повторного замужества и лучшей жизни. Сын поводит плечами от холода, складывая в уме простой пример — занятий по живописи сегодня не будет, если она заприметит раскрасневшиеся глаза и пылающие щёки.  — Горячей воды снова нет, снова система оказалась ненадёжной. Ремонтировать будут до пятницы. Что же, я всегда говорила, что надёжнее только газовая плита и коробок спичек. Так и будешь там стоять, или заберёшь воду? Если тебя отчислят за опоздания, дядюшке такое не понравится, — усмехается бледными губами (она предпочитает помады ярких оттенков, но только после утреннего кофе) принимая вид, будто невзначай упомянула брата своего покойного мужа. Стив мгновенно перемещается из угла на кухню, хватается за ручки кастрюли, но отскакивает назад весьма вовремя. Обожжённые руки для художника — верная смерть. Стив на дух не переносит дядюшку, который вложил средства в его обучение, якобы желая загладить вину перед погибшим в  Аргоннском лесу братом.  — Прихватки возьми, я чуть не вырвала сумасшедшей домохозяйке с Голд стрит руки вместе с ними. Распродажа — моё второе имя, — подчеркнув сказанное поднятым указательным пальцем, Сара улыбается, готовая продолжить хлопотать над завтраком, только мимолётное и нечто неладное вынуждает остановиться и нахмуриться.  — Что это? Стив, что это такое? — ухватывает сына за подбородок (они одного роста что весьма удобно), заставляет на себя посмотреть; Стив, разумеется, пытается увернуться, отвести и спрятать под длинными ресницами взгляд, сделать что угодно, только бы она не заметила.  — Ну конечно, ты ещё хотел умываться холодной водой! Ты заболел! Сегодня никакой учёбы, можешь вернуться в кровать.  — Я не могу! — наконец-то вырывается возмущённо-отчаянно, сипло и сдавленно. Отмахивается от её руки.  — На календаре октябрь, у меня пропусков больше, чем у кого-то за целый год, — пытается выторговать согласие, заведомо зная, что вести переговоры теперь бесполезно. Сара прикладывает ладонь ко лбу сына и тяжело вздыхая, качает головой.  — Ты спятил от жара, милый. Вернись в кровать.  — А как же дядюшка? — последняя попытка.  — К чёрту надутого индюка! — мисс Роджерс полагала, что после тридцати любая женщина заслужила возможность браниться, оборачивать мнение о людях в более яркие выражения. — Я обещала твоему отцу что буду о тебе заботиться, понимаешь? Я писала ему, зная, что никогда не увижу, зная, что он никогда не увидит тебя... глупый мальчишка! Как я могу о тебе заботиться, отпуская с жаром в эту ужасную школу? Вернись в комнату, немедленно.  Сара Роджерс — знатный манипулятор. Заговаривая об отце, она знает, несмотря на терзающую боль, что добьётся желаемого. Грант Роджерс на протяжении восемнадцати лет присутствовал в их жизнях. Будет присутствовать до самого конца. Стив мгновенно теряет силы, припасённые на перебранку с матерью, теряет желание переубеждать и доказывать, отстаивать правоту. Верно, он скорее сляжет со смертельной запущенностью болезни, если вырвется из родных стен, пропитавшихся ароматами женского парфюма и кофе. Сделав вид будто, раздумывает (сдаваться слишком быстро ему не хочется), задирает подбородок и молча возвращается в свою комнату. У него была собственная комната — огромная редкость.  — О, папа, — прижимаясь спиной к двери, поворачивает голову в сторону комода, на котором красуются фотографии в рамках. Грант Роджерс гордо позирует в фотомастерской перед отправлением на фронт.  — Ты не был таким, почему я такой? — поднимает фотографию, присматривается. Светлые глаза. Снимок бесцветный, но светлые глаза выдают голубые. Светлые волосы. Мама твердит что цвет волос Стиву достался от папы, потому что её «немного темнее». Отвага во взгляде. Фотография дышит буквально смелостью, убеждённостью, готовностью ринуться в бой и вернуться с победой. Только он не вернулся. Аргоннский лес сожгли дотла. Ещё несколько минут рассматривает снимок и совершенно неожиданно решает, что не имеет права отсиживаться в комнате, ведь отец не отсиживался.  Роджерс бросается к гардеробному шкафу, на ходу (или на лету) сбрасывает слишком просторную пижамную рубашку, откидывает в сторону не глядя (благо мимо вазона с геранью); его заносит, но стремление добиться своего сильнее, сильнее озноба и головной боли. Холодок пробегается по спине, пока ищет в глубинах шкафа рубашку и галстук; то и дело бросает перепугано-опасливые взгляды на дверь, боясь, что мама зайдёт раньше, чем он натянет брюки и отыщет шарф. Вероятно, Бенни Гудман наконец-то стал добросовестно выполнять работу, отвлекая своим чарующим (как выражается женский пол) голосом. Засунув во внутренний карман плаща плоскую коробку с карандашами, он прислоняется к двери и настороженно прислушивается. Мама подпевает под «It’s Been So Long» — самое время ускользнуть.  Шаг за шагом, Роджерс продвигается крайне успешно, стараясь слиться с недорогими, неприглядными предметами интерьера их запылившейся квартирки. Сара пританцовывает с раскрытой утренней газетой и попивает кофе из маленькой сервизной чашки (единственное что осталось от сервиза, подаренного, как ни странно, в день свадьбы родителей); он слишком рано начинает праздновать победу, явно недооценивая противоположную сторону. Неуклюжести Роджерсу не занимать, впрочем, как и новенького горшка с петуньей — едва ли они смогут обзавестись новым, располагая слишком скромным набором средств. Сара любит цветы, цветущие и пахнущие на всё жилище, однако возникает ощущение что расставленные повсюду петуньи — её глаза, целая система охраны. Одно неловкое движение, сбитый горшок и катастрофа неминуема.  — Стивен Грант Роджерс, я же велела тебе... — откладывая газету она осекается, окидывает изумлённым взглядом сына, одетого в плащ и готового сбежать из дома, быть может спуститься из окна на своём длинном шарфе. Спуститься из окна — более верный вариант, если он действительно намеревался сбежать. Стив застывает в нескольких шагах от двери, сморщивается, скукоживается, снова безбожно горбатясь, словно имеет магическую способность превращаться в сухофрукт. Стив в общем-то всегда «сухофрукт» и всегда незаметный, только не в стенах родного дома, только не перед её глазами.  — Подойди-ка сюда, ты что... ты... — её рука медленно тянется за кухонным полотенцем, пропитавшимся запахом средства для мытья посуды и почему-то, сдобных булочек. Стив качает головой, пятится, шарит рукой в пустоте позади себя, только до дверной ручки слишком далеко.  Под заводной джаз они кружат по кухне. Сара Роджерс всерьёз выглядит так, словно готова поколотить полотенцем любого, кому только не посчастливится на пути попасться. Стив отчаянно пытается донести до матери, убегая и уворачиваясь от летящих в его сторону лесных орешков, что учиться необходимо, несмотря ни на что.  — Я ничего не умею, мама! Только это! Я должен учиться чтобы обеспечивать нашу семью... отец бы сказал то же самое! — выкрикивает слишком смело, надрывисто в попытках быть громче и убедительнее. Однако, стоит Роджерсу поднять голос, убедительность рассевается, уступая место хрипотце и отголоскам болезни. Смелые порывы оборачиваются тем, что он прячется за любимыми предметами весьма несмело. Наконец-то появляется возможность проскользнуть к двери, но сам Господь Бог сегодня желает оставить Стива в постели с грелками на груди и термометром во рту; иначе не объяснить дёрнувшейся дверной ручки, равно как и появление знакомого человека на пороге.  — Вы слышали, Фрэнк Синатра присоединился к Хобокенской четверке!.. — радостно оповещает, но быстро обрывается.  — Джеймс, не дай ему выйти! — запальчиво командует Сара, потерявшая добрую половину сил во время беготни по квартире.  — Бак, я должен выйти, — серьёзным тоном перебивает Стив, нахмуривая брови. Выбор предстоял определённо непростой.  — Мисс Роджерс, вы же знаете, наш сопляк всегда добивается своего.

⠀
[ в с ё   п о   с ц е н а р и ю :   у ж е   и с ч е з   в о к з а л   и   п е р о н ]

⠀

Бенни Гудман и его оркестр постепенно растворяются в шумящем напоре воды. Иллюзия рассеивается, проясняется собственное отражение в зеркале. Измученный, словно выпотрошенный взгляд померкших, голубых глаз. Фрэнк Синатра присоединился к Хобокенской четверке и вскоре покорил миллионы сердец, став символом, надеждой и путеводной звездой. Только он не топил самолёты, не противостоял тёмным силам с красными черепами; его основное отличие от других «символов» — жизнь. Он прожил свою жизнь. Стив Роджерс лишился возможности прожить свою. Своё чудесное воскресенье принимает за проклятие, быть может, наказание за грехи — он ведь, не безгрешный, не святой. Никто не возвращается с войны с в я т ы м. За пролитую кровь рано или поздно расплачивается каждый — кошмарами, раздирающей изнутри болью, отравляющим ядом в сознании. У него расплата наиболее изощрённая. Стив усмехается с оттенком безумия, качает головой, отмахиваясь от воспоминаний и навязчивых образов. Прошлое в прошлом — это подлинный обман.