О-ох, мать моя женщина, думает Датч и его губы медленно ползут в улыбке шире. Пацан перед ним ну просто подарок на рождество. Из этих типичных рич-бич, сука, привыкший к собственной несокрушимости и исключительности, из тех золотых сыночков, которым сходит с рук даже убийство собственных друзей в аварии, потому что кто-то обдолбался и сел за руль. Нет, что вы, Датч не осуждает, ему вообще похуй на очень многие вещи, пока это не касается непосредственно него самого. Но вот эту выведенную породу щенков, которым светит оксфорд и место в совете директоров рядом с папочкой, он, наверное, любит какой-то особой, нездоровой и пытливой любовью. Потому что каждый раз встречая выглаженный галстук под мальчишеским гордым кадыком, его подмывает ударить такого сопляка кулаком в пах и напомнить, что все они одинаковые, когда кто-то дает по яйцам.
Для тебя, козленочек, я буду кем угодно. Фраза почти срывается с мягкого, влажного языка, но отвечает Бугард иначе:
— Твои ноги, потому что своей у тебя не достает, — с улыбкой отвечает мужчина, бросив взгляд к пледу, скрывающему культю, и слегка наклоняет голову вбок, — Но если надо, могу и кустик засадить, и в супермаркет отвезти, мне не трудно. А вообще я дипломированный медбрат. О чем ты, мистер Уэст, конечно, знаешь.
От слов Датча горничная, собирающая осколки, вздрагивает всем телом и бросает в него убийственный взгляд. Его он ощущает кожей, но контакта с Томом не прерывает. Чего, ты и прислугу домашнюю выдрессировал или просто у девки комплекс Матери Терезы? Небось, нафантазировала себе, как местный мистер Дарси обратит на нее внимание, она его выходит и как счастливо они уедут в закат. В инвалидной коляске, зато от мирового бренда.
— В общем, — наконец, прервал возмутительную тишину Датч, — указания у меня есть. От этого, как его…
Он щелкнул пальцами, пытаясь вспомнить имя. Молодой человек с очень важной, несомненно, должностью, нечто вроде правой руки или скорее мальчика на побегушках, с какой-то не менее важной фамилией, которую Бугард, конечно, забыл. С ним он вел переговоры по работе, условиям и оплате. Последняя, к слову, так удивила его, что он даже заподозрил какой-то подвох. Типа, помимо ухода и реабилитации за пациентом, нужно будет вывозить и расчленять трупы его подружек и раскидывать их по штату в свободное от работы время. Или еще страшнее – нянчить детей пациента. Некоторые часто пытаются на медработников свесить все, от выноса мусора до подтирания сопливых носов их отпрысков. Но с Датчем такое не пройдет, не-не-не, ребята. Его единственная забота – это пациент, ни больше, ни меньше. Ни мытье посуды, ни затаривание холодильника, ни выгул долбаных шпицей не входит в его обязанности. Ни о чем таком, кстати, мистер-мальчик-на-побегушках (он никак не может вспомнить имя, черт возьми) не говорил. В доме прислуга, есть водитель, охрана. Ваша задача, нудно говорил мистер-без-имени-важный-помощник, обеспечить скорейшее выздоровление и комфорт господина Уэста. Черт подери, они будто говорят о принце уэльском, честное слово. Поэтому оплата для медбрата с проживанием такая высокая? Нет, конечно, он не жалуется. А там еще предусмотрены сверхурочные и допчасы, даже страховка у стоматолога… На случай, если калека выбьет ему костылем зуб что ли? Нет, серьезное, что может быть не так в богатеньком безногом наследничке, что ему срочно нужна сиделка. Тем более, учитывая, что он далеко не первый на этой должности. Это Бугард смекнул сразу, по уставшему тону и заученной речи, будто этот парень (который без имени), повторял все это в сотый раз.
— Короче, помощник, парень, с которым я общался. Вся информация у меня есть. Расписание и распорядок я возьму у твоего лечащего врача, теперь это под моим контролем. Извини, милая.
Он улыбнулся Селии, но она че-то ему так ни разу и не ответила улыбкой. Ну, ладно.
— В остальном любые пожелания, предложения, замечания, — он провел рукой по воздуху, раскрыв ее ладонью вверх, будто бы приглашал Томаса на танец, — твоя прерогатива. В принципе, могу приступить прямо сейчас, если необходимо. Но мне подсказывает, всем нам пойдет на пользу, если сначала я приму душ.
Он оттянул на груди свою майку, не первый раз пропитавшуюся потом, и беззлобно ухмыльнулся, блеснув не только клыками, но и семерками, адресуя ее мистеру Томасу Уэсту, при виде которого так трепещет Селия. Ему в самом деле было любопытно, почему. Насколько может быть невыносим двадцатилетний зазнайка, привыкший, что ему ни в чем и никогда не отказывают? Чем может быть так страшен? Бросьте. Не душит же он младенцев в подвале. Не доковыляет до нулевого этажа элементарно.
— И еще я бы поел. Последние полтора суток жрал одни хот-доги, при всей любви к фастфуду даже я больше не могу.
Ему показалось, что при словах об уличной еде даже жирный рыжий кот презрительно сморщился, если это вообще возможно отразить на кошачьей морде. Че, дружить мы с тобой все-таки не будем, да? – подумал Датч, чуть сощурившись и глядя на кота, а затем перевел взгляд на Тома. Пока он сам не понял, был все таки этот внутренний вопрос обращен к коту или его хозяину.

Тонкие, изящные, как лезвия, пальцы с обжигающе бесстрастным нюдом (на безымянном два кольца из белого золота, потому что желтый металл для Хейлов недостаточно хорош, — обручальное и помолвочное в два и пять каратов, конечно, тиффани). Холод сухих пальцев ощущаются даже через ворот накрахмаленной рубашки, который она оглаживает, ведет ладонями по лацканам черного, как смерть и траур, пиджака, подхватывает галстук и бережно, почти любовно, затягивает его на пару миллиметров туже, под самый кадык.

На Корнелия мать не смотрит. Светло-серые, как крошево льда в ее мартини вместо завтрака, глаза равнодушно смотрят в его горло, потому что он выше матери почти на голову. Идеально, ни единой складки. Ее это, кажется, слегка успокаивает.

— Мам…

От звука его голоса миссис Хейл вздрагивает, поднимает глаза на сына и звук сухой, хлесткой оплеухи на мгновение оглушает. Кольца оставляют царапину на щеке, скула быстро розовеет, у него горит угол рта. Элизабет медленно втягивает воздух носом, ее узкая грудная клетка вздымается пару раз, прежде чем материнские руки опускаются на его щеки, она заставляет склонить к ней голову и касается другой скулы губами, не оставляя следа от помады. Делает шаг назад, оглядывая его костюм, галстук, начищенные туфли. Затем берет свою черную шляпу с широкими полями и, не говоря ни слова, разворачивается, без слов давая понять, что им пора.

По дороге на кладбище между ними тремя стоит глухой вакуум заиндевевшего ужаса, гнева, опустошения. Глаза матери сухи, он не видел слез за все время. Только слышал, один единственный раз, когда после известия от полицейских, она изящно встала, отправила узкую юбку и удалилась в уборную. Через шум воды он слышал один грудной всхлип.

Ее шпильки царапнули асфальт, когда он открывал дверь машины и протянул ей руку; ногти Элизабет впились ему в ладонь. Не смотря на наступившую осень и ранний холод, кладбище буйствовало в зелени, приветствуя новое тело. Маленькое, худое тельце в закрытом гробу, потому что оно было слишком изуродовано, чтобы мать могла поцеловать свое дитя перед погребением. Молодой священник читал молитву, не глядя в книгу; Корни казалось, что тот смотрит именно на него. Все смотрят на него, дальние родственники, друзья, кузены, отец. Все, кроме матери. Ее взгляд скрывают полы шляпы. А у него не хватает смелости, чтобы посмотреть и убедиться в этом. Не хватает смелости, чтобы посмотреть на маленький гроб, где лежат хрупкие сломанные косточки Лайонела, где грубо сшитая стяжками плоть с кровоподтеками спрятана в дорогой костюмчик-тройка, купленный ему для первого похода в школу.

Священник дочитывает последние слова, когда Корни срывается с места, едва не опрокинув складной стул; головы присутствующих синхронно поворачиваются за ним, втыкаются взглядами ему между лопаток. Все, кроме его матери. Несколько широких, быстрых шагов, удаляющих его от места погребения, превращаются в прыжки, рывки между могил и вызывающе зеленой травы, остриженной ровно под два с половиной сантиметра. Наконец, в бег с нарастающей скоростью. Легкие ему рвет от холодного, густеющего, влажного воздуха, режет глотку от его холода, безразличия. В голове гудит, накатывает, закладывает уши, потому что сердечные клапаны пытаются разорваться от растущего давления и вскипающей в жилах крови. Ему жарко и душно, пальцы царапают под кадыком, ослабляя галстук, рот жалобно хватает больше воздуха, которого становится все меньше.

Когда усталость наливается свинцом в икрах и бедрах, он останавливается, едва запнувшись, упирается руками в каменный забор кладбища с чугунными пиками. Тело сотрясается от крупной дрожи, он не заметил, когда начался дождь. Крупные капли лижут затылок, затекают за ворот, пропитывают соломенные волосы и пиджак. Шум дождя заглушает этот звук, такой незнакомый, чужеродный, звук рыданий, вырывающийся у него из груди кусками. Корни сваливается неловко и тяжело на колени, не замечая, как вокруг него стремительно тускнеет и иссыхает трава, вымирает изгородь из шиповника, изгибается и трескается молодая береза, роняя сочные зеленые листья, быстро теряющие свой окрас. Корнелий рыдает, точно ребенок, задыхаясь от слез, вздрагивая, не видя ничего перед собой и судорожно глотая воздух до икоты.

Эта истерика, должно быть, длится, несколько секунд. А может, он лежит на умирающей вокруг него земле, скрючившись младенцем, часами, пока от холода и сырости не начинает бить дрожь. Включаются фонари, сумерки окутывают каменные надгробия и жухлую траву, обступившую его ровным кругом, когда Корни, оцарапав ладони о колючки на земле, наконец, поднимается. Голова у него гудит от боли, а горло царапает, точно он кричал часами. Может, так и было. Может, так и должно было быть. Может, он это заслужил.

Ему потребовалось немного времени, чтобы сообразить, где он находится, и только сейчас, от холода звонка под его пальцами, сознание будто бы вернулось к нему. С той истерики на кладбище и до гладкого дверного звонка под пальцами прошло полчаса, может быть, минут сорок. Ему хотелось верить, что они сами по себе привели его к знакомой входной двери, а не потому, что это единственное место, где ему находиться было хотя бы выносимо.

Корнелий вздрогнул, когда повернулся замок, и только сейчас убрал пальцы со звонка, сделав шаг назад обратно, в дождь. Что он скажет, что он вообще может сказать, зачем он здесь.

— Ирвин, это всё я.

Голос у него сломался, как треснувшая от давления фарфоровая чашка и порвала осколками гортань; кадык задергался.