- Нет, Боб, мой клиент не согласится на эту сделку, — сохранять спокойствие с каждой минутой телефонного разговора становится все труднее, но Эдвард героически держится. Раздражение клокочет у самого горла. Эдвард с шумом выдыхает и вежливо (насколько ему позволяет правильное родительское воспитание) выдерживает короткую паузу, пока его собеседник на другом конце провода пытается торопливо разъяснить серьёзность всей сложившийся ситуации. Его клиента — честного и добросовестного работягу из Бронкса, кровью и потом зарабатывающего на хлеб и скудную ночлежку, вычищая изгаженные животными вольеры в зоопарке, обвиняют в преступлении, которое со слов потерпевшей стороны произошло почти восемь лет назад. И касается оно сексуализированного домогательства несовершеннолетнего лица. Не сложно догадаться, что за такое Диего Агиларо — тихому и скромному мексиканцу, у которого на родине осталась больная мать, жена и трое маленьких детей, светит  не жаркое нью-йоркское солнце, а реальный и жирный срок, несмотря на прошедшее время. То, что дело предстоит мутное, Эдвард уяснил сразу, как только в его руки попала увесистая папка с документами и записями допроса восьмилетней давности. А сейчас, в эту самую минуту, прокурор окружного суда Бобби Миллер, нервно дёргает себя за галстук, чтобы его расслабить, потому что разговор с «лягушонком» из заносчивой Франции идёт совершенно в друге русло.

 — Я не собираюсь обсуждать своего клиента по телефону, Боб, — Эдвард закатывает глаза, когда тон голос собеседника с каждым словом начинает повышаться до критической отметки «истерика». Самое время плюнуть в ответ пафосное «встретимся в суде, сучка» и бросить трубку. Кажется, подобное Эдвард видел в каком-то старом фильме. От этой мысли он лишь криво и беззвучно ухмыляется себе под нос. Нормы приличия не позволяют ему выкрутить такой финт. Они позволяют лишь крепко сжимать телефонную трубку. Эдвард уже практически не вслушивался в гневную триаду прокурора, который так же не забыл упомянуть о том, что он обязательно не забудет проверить на законных ли основаниях задница мистера Агиларо просиживает штаны на лавочках Центрального парка Нью-Йорка, и не скрывается ли он от карающей всех и вся депортации. При слове о Мексике  Эдвард вдруг явственно почувствовал горьковатый привкус текилы на языке. Эдвард скучающим взглядом обвел свой небольшой кабинет, и в этот самый момент по столу пошла лёгкая вибрация. Звонил личный телефон, номер которого он не давал даже клиентам, ссылаясь на то, что он тоже человек и имеет полное право на определённые границы. На ярком дисплее высветилось имя дяди. Оборвав Бобби Миллера на полуслове, Эдвард положил трубку и принял вызов.

 — Эдвард, мальчик мой, — бархатный голос дяди с чётким французским акцентом растекся по динамику, будто жидкий мед. Заполз в уши Эдварда, моментально вызвав у него приятные воспоминания о доме. Звонки от дяди никогда не останутся у Эдварда без ответа, в каком бы состоянии тот не находился. Даже, если Эдвард в этот момент будет яростно защищать своего клиента в зале суда. Даже, если его окровавленное тело с раздробленными костями будет намертво прижато к земле колёсами грузовика. Он все равно ответит и первым делом спросит о том, какая погода сейчас в Париже.

 — Дядя, что-то случилось? — осторожно и на французском спросил Эдвард, интуитивно почувствовав, что в голосе родственника было что-то не то. На вопрос ответом было молчание и тяжелый вздох.

 — Твой папа...мне так жаль, mon cher, он умер. Завтра состоится прощание с ним, будут только самые близкие. Приезжай в Анси, Эдвард.

 Дядя снова замолчал, а после тихо добавил:
 — Тебе нужно с ним проститься.
  И только сейчас Эдвард понял, что с голосом дяди было не так. В его голосе стояли невыплаканные слезы. А в душе Эдварда вдруг что-то оборвалось и упало, словно, перезревшее яблоко сломало своим сочным плодом тонкую ветку и рухнуло с самой верхушки.

 Перелёт до Анси прошёл в тумане. Перед глазами Эдварда до сих пор стояла мутная пелена, но не от слез (он вообще не помнил, когда плакал в последний раз), а от услышанного несколькими часами раннее. Умер, умер, умер — гудело беспрерывно в его голове, когда он катил за собой небольшой чемодан. Колёсики то и дело спотыкались на неровностях асфальта, чем тормозили Эдварда. Тот не останавливался ни на минуту, а лишь нервно дергал ручку на себя, заставляя тем самым бедный чемодан подпрыгивать. В такси Эдвард по-прежнему чувствовал опустошение и правильную скорбь, но как только водитель плавно подъехал к дому с угловатой крышей, в душе Эдварда закопошилась злость. Не обращая внимание на просьбу таксиста быть аккуратнее с дверью, Эдвард вышел из машины и с такой силой хлопнул этой самой дверью, будто она была прямой виновницей в смерти Буше старшего. Возле дома уже тем временем стали собираться люди. Все в чёрном, как на подбор, они появлялись на полянке у дома неожиданно, точно грибы в лесу после обильного дождя. Начищенные ботинки Эдварда вязли в весенней грязи, когда он теперь уже неторопливо шёл к дому.

 — Ну, конечно, самые близкие, — в немой и неожиданной злости думалось Эдварду, когда ему на глаза попадались люди, которые были совсем уж далеки от их семьи. Знакомые знакомых несли к крыльцу букеты белых лилий и свечи. Его отец был довольно уважаемым человеком, а в университете, где он преподавал историю, статистика посещений лекций практически всегда была идеальной. Поэтому неудивительно, что проститься с ним пришёл уборщик кампуса. В отличии от Эдварда, Буше старший умел не только располагать к себе людей, но и делать так, чтобы им хотелось приходить к нему снова и снова. А для кого-то он даже сумел стать главным человеком в их жизни.

 Эдвард решил попасть в дом через заднюю дверь, которая вела в кухню. Не хотелось привлекать к себе лишнего внимания. К тому же, Эдварду казалось, что среди гостей непременно найдутся люди, что будут его обсуждать. Мол, взял и уехал, бросив больного отца и отказался от семейного дела. Этакий эгоист, пижон в дорогом костюмчике. Не то, чтобы ему вообще было хоть какое-то дело до всех этих сплетен (чтоб у них языки отсохли), но все же не хотелось лишний раз колоться об их острые взгляды. На кухне стоял запах сладкой выпечки. Видимо жена дяди решила испечь любимые отцовские круасаны с шоколадом. Он уже хотел облегчённо выдохнуть тому, что наконец-то один, как напротив раковины увидел знакомую девичью фигуру. Она стояла к нему спиной, а шум воды из раковины заглушил звук открывающейся двери.

 — Клэр? — Эдвард ещё не до конца верит своим глазам, но когда девушка резко оборачивается на его голос, то сомнения отпадают сразу.

 — И ты здесь, — звучит как-то удрученно, словно вместо неё он ожидал увидеть Принцессу Диану, — Хотя, не удивлюсь, если ты любила моего отца больше, чем я его.

 От этих слов становится так невыносимо горько, что рука невольно тянется к верхней полке, где за коробкой с хлопьями неизменно пряталась бутылка с дорогим коньяком. Это он сам её туда запрятал. Пальцы нащупали стекло знакомой бутылки. Он открыл её и не предлагая Клэр выпить, сделал два жадных глотка. Эта горечь теперь обязательно должна пройти