ССЫЛКА НА РОЛЕВУЮ: http://kicks-and-giggles.ru/
ЖЕЛАЕМАЯ ВНЕШНОСТЬ: кто-нибудь божественный
ТЕКСТ ЗАЯВКИ:

ra; egyptian mythology

песенка - чудесенка

Волшебной стрелой прямо в солнце попасть очень сложно. И проглотить, жадно пожрать целый, сияющий диск под силу только всклокоченному, космическому псу. Но вы оба об этом ещё будто бы не знаете. Точнее знаешь только ты один. И даже не стараешься что-то исправить. 

Кажется, что Ра помнит Анубиса ещё мальчиком, настороженным и гладким, коричневым лягушонком, что беззвучно скользил по его чертогам, беззлобно гонялся за своим хвост и тенью, громко хохотал, купаясь в сказочном Ниле.
«Подойди» - даже в те далекие времена у него были эбонитовые и внимательные глаза, а кожа благоухала пустыней, такая гладкая, почти совершенная наощупь. «Подойди же» - и Анубис тогда блаженно, по-животному щурится - словно от солнца, да - когда на его щенячью и курчавую голову вдруг нисходит благословения верховного божества. Трется щекой о протянутую к нему руку Ра.

Любовь и смерть. Все эти истории такие древние, они были еще до него. Мы где-то слышим их, однако никогда не предполагаем, что сами станем их героями. Трагический эпос, будущий и полуденный сон Еврипида.

И вот Анубис уже коронован Ра, сыт, ритуально помазан сусальным золотом, которое - словно кровь - окропило язык и пухлые губы. Застыл у его высокого престола, что-то лукаво шепчет, склонившись к самому уху. Его верный страж, его бесстрашный мальчик.

А вот оскаленную, отрубленную голову шакала уже вносят прямо в золотые чертоги, со слезами бросают к трону верховного божества.

Ра жил уже так невыносимо долго, он бесконечно мудр. Ра знает, что этот цикл бесконечен. И солнце не может светить только для одного. Но что есть хозяин без своего верного пса? «Верните, верните его» - и смерть его ты тоже запомнил, точнее ты чуть не сгорел.

верните.

я - ничто.

Каждый раз боги бросают кости, не плачут, не лгут. И им совсем не понять твоей разрывающей, гиблой тоски по нему. И ты еще никогда не был так близок со смертными в своей темной печали. Острее, дольше и глубже ты всегда чувствовал только когда, был с ним. Под ним.

Причудливый синкретизм красоты и гниения. Верните, вернись. Песок вберёт себя кости, цветы зла распустятся на одинокой гробнице. Невозможно представить, до конца осознать, что ночь породила, а потом передумала, забрала обратно себе что-то настолько безупречное. И теперь нужно опять и опять переплыть океаны времени, чтобы найти его.

Когда Анубис вернётся, то пожрет тебя. Пророчество непреложно.
Анубис войдёт в небесные чертоги, разрушит их, опять отринет твою корону.

Где-то там на краю света та самая линия горизонта сливается с морем. И через много световых дней снова вспыхнут эбонитовые глаза. У вас обоих будут другие имена. Но при этом ты уже хорошо знаешь, а сколько же тепла вам обоим отпущено.

Пять лет. Это разве мало? Да, Анубису всегда будет тебя мало. И он смотрит так по-собачьи грустно, протяжно, когда Ра говорит, что в нем больше нет огня. Ра устал, стар, остывает. И его мальчику нужно поискать кого-то еще.
«Нет, все будет по-прежнему, мы будем жить вместе, воспитывать нашу дочь» - и ты шутливо слизываешь его слезы, еще не подозреваешь, что всего лишь предсказал конец света.

Полное затмение.

Вы были той самой парой с рекламной картинки, друзья и соседи вам откровенно завидовали.
И вся декорация вроде бы остался прежней. Зеленая лужайка, большой дом и золотистый ретривер. Правда теперь шакал приходит лишь под утро. И лежа на кровати, ты молча наблюдаешь как он скользит мимо, смотрит на тебя отсутствующим взглядом, черная подводка по-блядски размазалась. Хлопает дверь в ванну, его блюет от показной жадности. И затем он отрывистым, грубым рыком просит тебя успокоить ребенка. А уже позже бросает, что его друг, какой-то там Томми, завтра придет к вам на ужин.

Мой господин, ты будешь гореть, он тебя заставит.
Владыка, ты будешь смотреть, все слышать. Ведь с каждой своей охоты он принесет тебе очередную душу.

Вспышка на солнце, опаляющий жар. Любовь и смерть. Все так произаично.

---

– мой total eclipse, я тут всего намешал, взболтал, но еще не перемешивал. ждал тебя. у нас тут метемпсихоз, боги, "Deep Water", немного садизма и bdsm;
– старая и грустная сказочка, что кто-то с кем не спит и может давно разлюбил. и что из-за такого случается / получается;
– идей правда ворох, пишу часто и совершенно бесстыден.
другие подробности расскажу уже лично ✨ ��

ВАШ ПЕРСОНАЖ: Апулей упоминает о двух ликах Анубиса «один чёрный, как ночь, другой — золотой, как день»[2] ��
ПРИМЕР ВАШЕГО ПОСТА:

тюк;

*****

Это тягучее, звериное и всеобъемлющее желание насквозь пропитывало весь балет «Спартак». Он выходил на сцену полуголый, масляный, с подведенными черным карандашом глазами, и каждая его мышца в этот момент, буквально каждый мускул звенел от жуткого, вопиющего влечения.

Аззис Наарин не говорил по-английски. Только на долбанном, сложном иврите. Но это ведь было абсолютно неважно. Вацлав и без слов, жадно ловил его взгляд за кулисами, будто бы случайно выхватывал из темноты, крепко сжимал его руку по дороге на сцену. И затем с разбегу взвивался, взлетал в наэлектризованном, нечеловеческом прыжке, выходя к зрителям, которые тут же испуганно затихали, наблюдая его натуральным парением в воздухе, а затем – так же внезапно — взрывались, гудели аплодисментами, когда Анджеевский, наконец, возвращался на эту грешную землю.

Вокруг него были настоящие факелы, декорации представляли собой карликовый Колизей. Оранжевый, дикий огонь отражался, мерцал в черных, расширенных глазах Вацлава, походящих во время его непрерывного, варварского танца на две дьявольские, сияющие монеты. Кажется, что Аззис тогда тоже не понял, когда он после второго спектакля глухо, на выдохе сказал ему, что танцует так только для него одного, что танцует так в последний раз. И это была чистая, горькая, неразбавленная правда. Больше с Вацловом такого никогда не случалось.

«Спартак» стал его триумфом. Вацлав был рожден для этой роли. И это вслух, хоть и очень сухо признал даже его отец. «Спартак» стал его спасением. Об этом, о нем говорили ровно год, пока балет шел на большой сцене. Но одновременно с этим именно «Спартаку» было суждено стать началом конца, ведь у приглашенных балетмейстеров было одно неприятное свойство – уезжать. И Аззис Наарин тоже уехал, когда пришло время. Разумеется, что английский он так и не выучил.

«Я не могу прыгать», — это первое, что Вацлав хрипло, отрывисто сказал на прослушивании в начале года. Ядовитая, пронзительная тоска по смуглому, кудрявому иностранцу казалось навсегда поселилась в его костях. Проела дыру в его красивом, породистом черепе, где не осталось ничего, кроме растерянности, что все вдруг закончилось. И того, что он теперь так предательски слаб. Слаб. Больше никогда не будет похож на того Вацлава Анджеевского, что выходил на сцену и походил на нечто стихийное, обжигающее.

«И танцевать тоже не могу», — отец раздраженно кривится, думая, что он это нарочно, специально, капризничает. Его-то так просто было не вывести из игры, не сломать. Наверное, будь они дома, то он бы рассказал Вацлаву, как они с его лучшим другом однажды бежали из Советов, преследуемые КГБ. И те потом из мести хотели переломать ему ноги.

«Не могу», — на роли в занудное «Лебединое озеро» всех утвердили еще в выходные, но списки вывесили только в понедельник утром. Стоя около кабинета главного балетмейстера, он много раз перечитывает: «Зигфрид – А. Полоцкий; Ротбарт – В. Анджеевский». Хмыкает, практически давится нервической лыбой.

— Я опаздываю, пап.
— Что-то случилось?
— Просто не хочу приходить.

Когда-то он божественно танцевал в «Спартаке». Но в последнее время просто проснуться, встать утром для Вацлава Анджеевского было настоящим подвигом. Его стальное тело – до этого такое гибкое и послушное – больше не подчинялось его травмированному, воспаленному разуму. Теперь его мозгу требовалось некоторое время, чтобы, еще лежа в кровати, глобальным усилием воли заставить себя поднять веки. Немного подвигать кистью правой руки, потом левой. Пошевелить тяжелой, затекшей ногой. И только затем, наконец, вылезти из-под одеяла. Шаткой походной доползти до ванной, встать там на весы, неизменно показывающие, что с Анджеевского опять слетели несколько фунтов.

Он бы так хотел списать это все на свое перманентное похмелье. Но нет. Это было что-то другое. Страшное. С чем Вацлав еще категорически не хотел знакомиться.

— Извините.

После четырех часов дня в репетиционном зале уже царил мягкий, тягучий полумрак. И входя в дверь, Вацлав увидел в череде огромных зеркал на противоположной стене, свое собственное отражение. Аккомпаниатор видимо уже ушел. Его отец тоже. Лишь две фигуры двигались вдалеке.