Часы на столе, обязательно наручные, но навечно остановленные, все равно издают размеренный треск стрелок циферблата где-то в самой черепушке. Состояние, далекое от всего мирского, поглощает все пространство, уволакивая в густую и вязкую тьму. Там нет места чему-то светлому, теплому, хорошему. Там царят чудовища реальной жизни, готовые напасть и разорвать любую душу. Сначала страшно, дико страшно. По принуждению запоминаешь каждый отголосок боли, особенно когда методично бьют холодным металлом по молодому черепу. Потом привыкаешь и учишься быть тихим. Выписываешь все удары на бумагу, только бы немного полегчало, ведь сам уже не можешь сдерживаться. Представляешь и видишь в темноте фигуру, которую можно с легкостью вскрыть собственными пальцами, уже не человеческими. Только силуэт не ощущает боли, он лишь смеется, разрывая губы в кровь и навсегда застывшую маску. А тебе... по-прежнему страшно: не можешь заглушить душащую за горло фобию и покрыть ее слоем ненависти, в том числе к себе.

В рабочем кабинете находятся лишь двое. Белое тонкое тельце обвивает шею своего хозяина, издалека похоже на ожерелье из жемчуга: белая чешуя перламутром переливается под тусклым светом лампы. Преданная питомица сжимает свои неразвитые мышцы все плотнее, грозит оставить на коже неприятные следы. Ее язык, словно розовая лента, выискивает откуда исходит запах сладкого человеческого мяса; аппетитный и столь далекий, совсем недосягаемый. Линхэ болезненно жмурится, когда змея разжимает пасть и цепляется клыками за лопнувший лоскут нижней губы. Чернила небрежно падают с наконечника пера не там, где надо. Линхэ с жаром дышит, тут же давит пальцами на хрупкие челюсти, изворачивается из животного захвата и смотрит в вертикальные зрачки напротив, что так красиво режут голубую радужку. Питомица только высовывает язык, но даже не шипит и не пытается вывернуть голову из руки, поэтому Линхэ тихонько поглаживает змею пальцем по мягким чешуйкам. Он все же распутывает свое перламутровое ожерелье и складывает на стопку черновиков с высохшей тушью. Становится даже легче, что на него перестают смотреть черные размытые глаза, вернее, их отсутствие на голом черепе, выцарапанного на испорченном листе бумаги. В рабочем кабинете находятся лишь двое. Но Линхэ ощущает на спине долгий смеющийся взгляд, слышит чужое спертое дыхание, что перетекает из одной ушной раковины в другую, кажется вот-вот что-то влажное и острое коснется его затылка, на котором уже дыбом стоят волосы.

Линхэ не оборачивается, чтобы убедиться в пустоте позади себя. Он только замирает на мгновение, даже не подхватывая капли крови, что падают на подбородок и матовый край поверхности стола. Оцепенение недолгое, пусть в голове щелкают часы сравнимо с вечностью, а пальцы рук холодеют будто трупные. Линхэ сжимает и разжимает кулаки, пытаясь вернуть в них прилив крови и согреться, следом выбирает в ящике стола салфетки и прикладывает пару к прокусанной губе. По хорошему не помешает обработать рану, ведь совсем недавно Линхэ кормил змею размороженными мышами, но больше его тревожит рукопись — бисерный почерк, острый и несущий буквами угрозу, совсем не видно из-за клякс. Линхэ все думает: собирается выбросить лист к горке из других, когда перенесет содержание на чистую страницу. Но вскоре отступает; он все равно не является тем педантичным автором, которые даже черновики содержат в порядке. Отрывок, в котором запечатлен один из черных моментов жизни, все равно никто и никогда не прочитает. Можно дождаться, пока тушь высохнет полностью, и отложить его до худших времен в отдельную стопку сшитой бумаги, произведение на которой никогда не найдет своего читателя. Потому что Линхэ этого не допустит.

[indent]

Роман, заказанный книжным издательством, давно лежит на столе редактора. В распечатанном и сшитом виде, а так же электронном. Две одинаковые работы, но в одной из них притаилась преследующая все детство и взрослость Линхэ смеющаяся маска, что каждый раз видна в лицах дорогих ему людей, случайных прохожих и во тьме собственного сознания. Темный очерк такой незаметный замыленному взгляду, но ярко выделяющийся в ясных глазах, не обремененных чужими стенаниями. Линхэ не проверяет почту, даже когда видит что сообщение доставлено и прочитано. Не задает вопросов сам и в принципе не ждет ответа, когда его заглатывает проект крупнее и намного тяжелее. Линхэ концентрируется лишь на собственных монстрах и чудищах, что из-под легкой руки художника обращаются цифровой реальностью и смотрят на него глаза в глаза. Но такие только будоражат писательскую кровь, заставляют течь ее по венам все горячее. Линхэ так долго изучает детализированную графику, что в какой-то момент его мозг воспринимает художественный образ затаившегося демона за собственное отражение.

Но полностью раствориться в грезах не получается, когда в залитом ночью кабинете вспыхивает уведомление на экране телефона. Линхэ не сразу, но все же отступает от распечатанной полуметровой работы и возвращается к тексту сообщения. Он пролистывает вверх, чтобы вспомнить суть переписки, и лишь смутно вспоминает о какой рукописи идет речь. Память оживляется, только когда Линхэ читает аннотацию в скачанном файле. Мистический образ азиатского поселка с привкусом европейских внутренних органов; потусторонние существа, страдающие от нехватка чистых людских душ, что обращаются из прекрасных мифических существ в уродливые человеческие грехи и пороки. Линхэ, зная о цензуре на собственной писательской шкуре, вычленил из работы множество темных сюжетов, отчего та теперь пропитана не духом Йен Гоуста, а коммерческого дома.

Странно, что Линхэ приглашают непосредственно на прием. Он уже давно не становился перед редакторами и директорами, дизайнерами и журналистами, не выслушивал их напрямую, предпочитая набирать сообщения из дома или румынского отеля. Но противиться чьей-то просьбе Линхэ тоже не способен, поэтому и приезжает на встречу с сотрудником издательства, оставив долговязую фигуру маски наедине со своим питомцем, который, кажется, тоже может видеть чуть больше, чем нормальный человек.