Исторические факты, пока я продолжаю ждать идзина: с 1795 по 1806 год Нидерланды находились под оккупацией Франции и были частью Первой империи, а у торговцев в Японии не было никакой связи с родиной. В течение пяти лет Дэдзима наряду с Голландской Гвинеей оставалась одним из двух мест в мире, где продолжал реять флаг Голландской республики. Вы только подумайте: люди находились на другом конце земного шара (и далеко не в самой гостеприимной стране) и не представляли, что происходит с их страной, домом, семьями. А мы могли бы обыграть это в каком-нибудь эпизоде.

«Ага», — думает он, коротко вскинув и тут же опустив брови. Она, может, и не сказала, сколько раз была в его комнате, но эта попытка всё отрицать вместе с выражением её лица говорят достаточно. Она научилась забираться в его комнату, потому что он был слишком беспечен и не озаботился ничем, кроме обыкновенного замка, слишком положившись на то, что девочка станет уважать его запреты и его границы. И правда, с чего бы это?

— Интересно послушать, — с холодной насмешкой отвечает он. — Выходит, я должен гордиться тем, что моя ученица влезает в мою спальню, когда меня нет дома? Или, может, тем, что в этом она не видит ничего предосудительного? — Тео дёргает уголком губы и добавляет: — Хотела дать мне повод для гордости — научилась бы хоть врать как следует.

Экстренный случай — это, конечно, хорошо. Но в экстренном случае он бы и сам открыл ей дверь — уж точно не оставил бы в коридоре. И она, здоровая уже и неглупая вообще-то девка, уж точно не может этого не понимать, так что аргумент выходит откровенно слабеньким. Пока он подыскивает новые слова для того, чтобы отчитать её, Беатрикс набирается не смелости — наглости и подходит ближе. За то время, что она живёт у него, он настолько привык, что девочка была более-менее послушной и почтительной (насколько можно этого ждать от американцев, вообще не отличающихся особым воспитанием), что её поведение повергает Тео в шок. Никогда, никогда раньше она не позволяла себе не то что тыкать в него пальцем или трогать его одежду, пытаясь заглянуть под неё, но даже просто лишний раз касаться его. Никогда прежде, он уверен, ей бы и в голову не пришло даже пальцем ткнуть в его сторону — но вот она увидела его молодым, и любое подобие уважения как будто растворилось в воздухе.

— Это. Моя. Причина, — елейным голосом, едва заметно улыбаясь одними губами и делая длинные паузы, повторяет он.

Это, да не это. Беатрикс в силу возраста, должно быть, не в состоянии понять настоящую причину. Не его лицо здесь причина, а то, как она пялится на это лицо. Тео настолько привык к тому, что постаревшее лицо делает его солиднее и добавляет уважения в глазах окружающих, настолько привык к тому, что именно это лицо она всегда и видела, что не сразу думает о том, чтобы дать девчонке по руке, которую она посмела протянуть. Он настолько привык к тому, что есть люди, знающие его прежнее лицо, и люди, знающие постаревшее, и крайне редко это одни и те же люди, что грубое любопытство Беатрикс заставляет его почувствовать себя куда более раздетым, чем он является сейчас — и чем мог бы почувствовать себя, ворвись она в его спальню в любую другую ночь и застань его вовсе без одежды. Он следит за ней со сдержанным гневом, и какая-то его часть так и просит отпихнуть её ногой, но он сдерживается — пока она и правда не тычет в него пальцем.

— Ага, разумеется, — ехидно отвечает Тео. — Совсем сдурела? — он шлёпает её по руке, надеясь хоть немного привести в чувство, потому что, во имя всего святого, будь она мальчиком, он бы уже ей всыпал. Он садится на банкетку, разглаживает текучий шёлк на коленях и самым снисходительным взглядом рассматривает ученицу. — Всё? — ядовито осведомляется он. — Наигралась в Огюста Дюпена? Я могу говорить? Или ты продолжишь тыкать в меня пальцем, как в животное в зоопарке? Потребуешь сплясать тебе голышом? Или, может, будут ещё гениальные предположения? Такие же гениальные, полагаю, как твои попытки собрать сломанные кости, — он закидывает ногу на ногу и вскидывает голову, отбрасывая за спину длинные волосы. — Тогда, боюсь, мы проторчим здесь до рассвета. В таком случае, если ты не собираешься меня слушать, прибереги свои гениальные рассуждения и крайне остроумные выпады до утра, когда я вернусь, а до тех пор — дверь вон там. Полагаю, дорогу в собственную комнату ты пока способна найти без моей подсказки.

Очаровательная коротко стриженая белокурая девица в идеально подогнанном по фигуре мундире Объединённых Воздушных Сил ослепительно улыбается ему накрашенными красной помадой губами и в этот самый момент начинает напоминать девочек с пинап-картинок. Не то чтобы Семьпятниц был против. Он улыбается в ответ, вложив в эту улыбку всю теплоту, и прилагает определённые усилия, чтобы, вопреки собственным привычкам, не начать распускать руки — в этом очень помогает то, что руки частично заняты громоздким гитарным кофром. Семьпятниц устраивает его в задней части челнока и, наконец, устраивается на своём месте, надёжно пристегнувшись и с медитативным спокойствием наблюдая за тем, как его менеджер тащит сумку с вещами. Семьпятниц переводит взгляд на пилота — она ещё раз обходит машину, а затем забирается внутрь и закрывает все двери, когда пассажиры устраиваются на своих местах.

— Позвольте ещё раз поприветствовать вас на борту «Сокол-7-0032». Я лейтенант Объединённых Воздушных Сил Межконтинентальной Конфедерации Астрид Блюмлейн. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах во время взлёта и посадки челнока. Погода сегодня хорошая, так что мы долетим без задержек. Приблизительное время полёта — три часа двадцать минут, — голос пилота меняется: дальше явно идут её собственные слова, а не заготовленная реплика. — А вот приятных видов обещать не могу: сами понимаете…

— А я всё жду, — звонким голосом заговаривает Семьпятниц, стоит девушке закончить и отвернуться от прозрачной двери, — когда вы наберётесь смелости и попросите у меня автограф?

— Простите, — он слышит, что она улыбается, — но я не знакома с вашей музыкой.

— Как?! — Семьпятниц ахает и разве что не за сердце хватается. — Эрих! Эрих, ты слышал?!

— Пятничка… — вяло пытается отбиваться менеджер.

— Эрих! Нет, ты послушай меня, Эрих, это серьёзно!

Кажется, девушка начинает нервничать — Семьпятниц замечает, как она дёргано оборачивается, и, кажется, на той части её лица, которую можно разглядеть, мелькает озабоченность. Нехорошо, не то подумала!

— Эрих, но я же делаю классные вещи!

— Да…

— А она не слышала!

— И что?

— В смысле «и что»? Как это «и что»?! — кудахчет Кьярансали. — Подари ей кассету! Нам лететь три часа! За три часа она может полюбить мою музыку, затем полюбить меня, затем разочароваться во мне, заявить, что я подлец, простить и пообещать любовь до гроба! Столько всего может произойти за три часа, а мы тут время тратим!

К этому моменту они как раз поднимаются в небо, и Эрих может отстегнуть ремень безопасности — он с тяжёлым вздохом тянется к сумке и копошится в ней в поисках свежей записи, а затем поднимается с со своего места и подходит к кабине.

— Извините, лейтенант, — бормочет он, дождавшись, когда откроется прозрачная дверь, протягивает смеющейся Блюмлейн мини-кассету и возвращается на своё место.

Он ещё бросает на Семьпятниц укоризненные взгляды, когда тот опускает на нос тёмные очки, расстёгивает ремень безопасности, а следом за ним — кожаный тренч. В челноке тепло, так, глядишь, и снять захочется.

— Так, глядишь, к концу и попросите у меня автограф, — довольно улыбаясь, сообщает Семьпятниц, прикрывает глаза и, сложив руки на груди, недолго ёрзает в кресле, чтобы устроиться поудобнее.

Блюмлейн снова едва слышно смеётся, но, кажется, решает изменить регламентированной для пассажирских перелётов музыке.

---

— Ну и? — с любопытством спрашивает Семьпятниц, когда музыка затихает, а кассета, судя по едва слышному звуку, принимается перематываться обратно — то ли благодаря продвинутому механизму проигрывателя, то ли под действием воли пилота: не нужно много времени, чтобы заметить, что со многими вещами она управляется без рук.

— Неплохо, — но Семьпятниц и по её голосу слышит, что она просто старается держать себя в рамках, и понравилось ей гораздо больше. — Мне понравилось про солнце. И та песня про… — она щёлкает пальцами, — о том, как приходится покидать родные места. Красиво.

— Вам тоже приходилось покидать родные места, лейтенант?

— Мне? — у неё краснеет шея, и отвечает она не сразу. Она негромко и неловко смеётся и разминает шею. — Я вообще вроде как птица перелётная. Сами понимаете.

— Тоже верно. Но у всех нас где-то есть… Астрид.

У него, кажется, так явно изменился тон голоса, что она даже оборачивается — Семьпятниц видит это краем глаза, потому что сам не отрывает глаз от иллюминатора.

— Ах это, — говорит она, тоже разглядев на земле людей. — Беглые преступники и террористы, — её голос сразу становится на десяток градусов холоднее. — Все эти территории — вроде как их. Они так говорят. Любят пограбить поезда, когда им это удаётся. Я сама не видела, но, говорят, внизу рельсы ремонтировать не успевают: эти порой даже сами рельсы растаскивают, до них-то добраться проще, чем до поезда. Но зато поэтому мы процветаем… Да вы и сами, наверное, знаете, раз решили полететь. Не волнуйтесь. Челнок оборудован дополнительными щитами от выстрелов с земли — на случай экстренных посадок, разумеется, с земли им не дострелить. Здесь мы…

Она хороший пилот, но у неё нет таких зорких глаз, как у него, и к тому же она попросту не ждёт опасности с земли. А вот Семьпятниц успевает разглядеть нечто, совсем не походящее на обычный огнестрел…

— Астрид!

Он ждёт, что она повысит голос и начнёт убеждать его в том, что им ничего не грозит, но Блюмлейн умолкает и сама присматривается к земле — ей требуется пара секунд, чтобы оценить обстановку, но этого уже чудовищно мало.

— Твою мать! Пристегнитесь! Я попытаюсь вывести… — она тоже должна видеть, что они не успевают. — Диспетчер! Диспетчер, говорит «Сокол-7-0032». На нас напали повстанцы. С земли! Как слышите? У них есть оружие «земля-воздух». Передаю координаты…

Они не смогут тягаться с ракетой. Челнок — это не военный самолёт. Для всего происходящего есть одно меткое человечье слово…

Удар — и Семьпятниц разом ослепляет и оглушает вспышкой и грохотом. Что-то полыхает, и, наверное, люди должны кричать, но в грохоте и вое ветра тонут все прочие звуки — или его слух просто не может прийти в норму. Чувства вообще отказываются нормально воспринимать происходящее, а затем челнок догоняет ещё один удар, и Семьпятниц дёргает в кресле с такой силой, что он складывается пополам — будь он понежнее, и ему или разорвало бы нутро, или хотя бы стошнило. Он цепляется руками за ремень, сообразив, что второй удар — это не ещё одна ракета, а догнавшая их земля, но оказывается, что ремень проще вырвать из кресла, чем нащупать замок и тем более расстегнуть его. Семьпятниц вываливается из кресла, беспорядочно дёргая крыльями, прижимает рукав к лицу и жмурит слезящиеся от едкого дыма глаза. Кабину пилота заблокировало насмерть, но едва ли Блюмлейн пережила удар. Семьпятниц бросается к Эриху — он обнаруживается отдельно от своего кресла, переломанный, окровавленный и мёртвый. Семьпятниц рычит, хватает кофр с гитарой, пачкая его кровью Эриха, и по стеночке подбирается к оборудованному аварийным рычагом выходу. Он едва не ломает рычаг, но дверь всё-таки открывается, и Семьпятниц вываливается наружу вместе с инструментом и клубами дыма, беспорядочно лупя крыльями по земле и пытаясь проморгаться и прийти в себя. Голова гудит после удара — рухнуть самому, а не в железной банке было бы и то приятнее. Он скребёт пальцами по земле, мотает головой, пытаясь восстановить ощущение верха и низа, и силится подняться и оттащить себя и гитару подальше от полыхающего челнока.

Очаровательная коротко стриженая белокурая девица в идеально подогнанном по фигуре мундире Объединённых Воздушных Сил ослепительно улыбается ему накрашенными красной помадой губами и в этот самый момент начинает напоминать девочек с пинап-картинок. Не то чтобы Семьпятниц был против. Он улыбается в ответ, вложив в эту улыбку всю теплоту, и прилагает определённые усилия, чтобы, вопреки собственным привычкам, не начать распускать руки — в этом очень помогает то, что руки частично заняты громоздким гитарным кофром. Семьпятниц устраивает его в задней части челнока и, наконец, устраивается на своём месте, надёжно пристегнувшись и с медитативным спокойствием наблюдая за тем, как его менеджер тащит сумку с вещами. Семьпятниц переводит взгляд на пилота — она ещё раз обходит машину, а затем забирается внутрь и закрывает все двери, когда пассажиры устраиваются на своих местах.

— Позвольте ещё раз поприветствовать вас на борту «Сокол-7-0032». Я лейтенант Объединённых Воздушных Сил Межконтинентальной Конфедерации Астрид Блюмлейн. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах во время взлёта и посадки челнока. Погода сегодня хорошая, так что мы долетим без задержек. Приблизительное время полёта — три часа двадцать минут, — голос пилота меняется: дальше явно идут её собственные слова, а не заготовленная реплика. — А вот приятных видов обещать не могу: сами понимаете…

— А я всё жду, — звонким голосом заговаривает Семьпятниц, стоит девушке закончить и отвернуться от прозрачной двери, — когда вы наберётесь смелости и попросите у меня автограф?

— Простите, — он слышит, что она улыбается, — но я не знакома с вашей музыкой.

— Как?! — Семьпятниц ахает и разве что не за сердце хватается. — Эрих! Эрих, ты слышал?!

— Пятничка… — вяло пытается отбиваться менеджер.

— Эрих! Нет, ты послушай меня, Эрих, это серьёзно!

Кажется, девушка начинает нервничать — Семьпятниц замечает, как она дёргано оборачивается, и, кажется, на той части её лица, которую можно разглядеть, мелькает озабоченность. Нехорошо, не то подумала!

— Эрих, но я же делаю классные вещи!

— Да…

— А она не слышала!

— И что?

— В смысле «и что»? Как это «и что»?! — кудахчет Кьярансали. — Подари ей кассету! Нам лететь три часа! За три часа она может полюбить мою музыку, затем полюбить меня, затем разочароваться во мне, заявить, что я подлец, простить и пообещать любовь до гроба! Столько всего может произойти за три часа, а мы тут время тратим!

К этому моменту они как раз поднимаются в небо, и Эрих может отстегнуть ремень безопасности — он с тяжёлым вздохом тянется к сумке и копошится в ней в поисках свежей записи, а затем поднимается с со своего места и подходит к кабине.

— Извините, лейтенант, — бормочет он, дождавшись, когда откроется прозрачная дверь, протягивает смеющейся Блюмлейн мини-кассету и возвращается на своё место.

Он ещё бросает на Семьпятниц укоризненные взгляды, когда тот опускает на нос тёмные очки, расстёгивает ремень безопасности, а следом за ним — кожаный тренч. В челноке тепло, так, глядишь, и снять захочется.

— Так, глядишь, к концу и попросите у меня автограф, — довольно улыбаясь, сообщает Семьпятниц, прикрывает глаза и, сложив руки на груди, недолго ёрзает в кресле, чтобы устроиться поудобнее.

Блюмлейн снова едва слышно смеётся, но, кажется, решает изменить регламентированной для пассажирских перелётов музыке.

---

— Ну и? — с любопытством спрашивает Семьпятниц, когда музыка затихает, а кассета, судя по едва слышному звуку, принимается перематываться обратно — то ли благодаря продвинутому механизму проигрывателя, то ли под действием воли пилота: не нужно много времени, чтобы заметить, что со многими вещами она управляется без рук.

— Неплохо, — но Семьпятниц и по её голосу слышит, что она просто старается держать себя в рамках, и понравилось ей гораздо больше. — Мне понравилось про солнце. И та песня про… — она щёлкает пальцами, — о том, как приходится покидать родные места. Красиво.

— Вам тоже приходилось покидать родные места, лейтенант?

— Мне? — у неё краснеет шея, и отвечает она не сразу. Она негромко и неловко смеётся и разминает шею. — Я вообще вроде как птица перелётная. Сами понимаете.

— Тоже верно. Но у всех нас где-то есть… Астрид.

У него, кажется, так явно изменился тон голоса, что она даже оборачивается — Семьпятниц видит это краем глаза, потому что сам не отрывает глаз от иллюминатора.

— Ах это, — говорит она, тоже разглядев на земле людей. — Беглые преступники и террористы, — её голос сразу становится на десяток градусов холоднее. — Все эти территории — вроде как их. Они так говорят. Любят пограбить поезда, когда им это удаётся. Я сама не видела, но, говорят, внизу рельсы ремонтировать не успевают: эти порой даже сами рельсы растаскивают, до них-то добраться проще, чем до поезда. Но зато поэтому мы процветаем… Да вы и сами, наверное, знаете, раз решили полететь. Не волнуйтесь. Челнок оборудован дополнительными щитами от выстрелов с земли — на случай экстренных посадок, разумеется, с земли им не дострелить. Здесь мы…

Она хороший пилот, но у неё нет таких зорких глаз, как у него, и к тому же она попросту не ждёт опасности с земли. А вот Семьпятниц успевает разглядеть нечто, совсем не походящее на обычный огнестрел…

— Астрид!

Он ждёт, что она повысит голос и начнёт убеждать его в том, что им ничего не грозит, но Блюмлейн умолкает и сама присматривается к земле — ей требуется пара секунд, чтобы оценить обстановку, но этого уже чудовищно мало.

— Твою мать! Пристегнитесь! Я попытаюсь вывести… — она тоже должна видеть, что они не успевают. — Диспетчер! Диспетчер, говорит «Сокол-7-0032». На нас напали повстанцы. С земли! Как слышите? У них есть оружие «земля-воздух». Передаю координаты…

Они не смогут тягаться с ракетой. Челнок — это не военный самолёт. Для всего происходящего есть одно меткое человечье слово…

Удар — и Семьпятниц разом ослепляет и оглушает вспышкой и грохотом. Что-то полыхает, и, наверное, люди должны кричать, но в грохоте и вое ветра тонут все прочие звуки — или его слух просто не может прийти в норму. Чувства вообще отказываются нормально воспринимать происходящее, а затем челнок догоняет ещё один удар, и Семьпятниц дёргает в кресле с такой силой, что он складывается пополам — будь он понежнее, и ему или разорвало бы нутро, или хотя бы стошнило. Он цепляется руками за ремень, сообразив, что второй удар — это не ещё одна ракета, а догнавшая их земля, но оказывается, что ремень проще вырвать из кресла, чем нащупать замок и тем более расстегнуть его. Семьпятниц вываливается из кресла, беспорядочно дёргая крыльями, прижимает рукав к лицу и жмурит слезящиеся от едкого дыма глаза. Кабину пилота заблокировало насмерть, но едва ли Блюмлейн пережила удар. Семьпятниц бросается к Эриху — он обнаруживается отдельно от своего кресла, переломанный, окровавленный и мёртвый. Семьпятниц рычит, хватает кофр с гитарой, пачкая его кровью Эриха, и по стеночке подбирается к оборудованному аварийным рычагом выходу. Он едва не ломает рычаг, но дверь всё-таки открывается, и Семьпятниц вываливается наружу вместе с инструментом и клубами дыма, беспорядочно лупя крыльями по земле и пытаясь проморгаться и прийти в себя. Голова гудит после удара — рухнуть самому, а не в железной банке было бы и то приятнее. Он скребёт пальцами по земле, мотает головой, пытаясь восстановить ощущение верха и низа, и силится подняться и оттащить себя и гитару подальше от полыхающего челнока.