После операции остается злой острый шрам на затылке, под волосами. Лев иногда нащупывает его кончиками пальцев, рассеянным движением, массирует, будто пытается, чтобы он исчез.
(Кто
[indent]  [indent] —
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] он?)
Время идет, но шрам остается, а приступы не проходят. Троцкому, если честно, кажется, что вообще ничего не меняется, только сны становятся какими-то другими, как будто чужими, сшитыми не по его мерке, выдернутыми из другого климата.
(Сеченов говорит, что такое бывает, простите, Лев Давыдыч, даже наш институт не все может исправить, я предупреждал вас о рисках, эпилепсия — вещь мало изученная. Троцкому почему-то его все время глаза не нравятся, когда они вспоминают об этой операции.)
Так,
[indent] мысли вслух.



— Снимайте, — Троцкий закладывает руки за спину, холодно смотрит, как два лаборанта торопливо подставляют лестницу, чтобы добраться до винтов решетки вытяжки. Касаткин осторожно лезет с отверткой в руках наверх, а Серебряков держит. Серебряков всегда держится от него, Троцкого, особняком, будто не хочет, чтобы он его заметил или заинтересовался, что ли. В компании, напротив, ведет себя спокойно, без каких-то признаков асоциального поведения. (Лев делает вывод, что все это — какая-то личная неприязнь.)
Касаткин же, наоборот, кажется, что всегда готов первый вызваться добровольцем даже на развинчивание вытяжки. Хотя, с другой стороны, с вытяжкой они сами наебались, оба, и весь отдел в придачу.
Если говорить о личной неприязни, кстати, то у Троцкого пищит пейджер на поясе раздражающим его сообщением, что на Предприятие сегодня прибудет Колчак.
— Петр Константинович, ну что там? — Лев, неосознанным движением, старается не держаться на одной прямой с вытяжкой, смещается чуть в сторону. Решетка поддается, из нее вырывается облачко оранжеватого дыма, и Касаткин торопливо закрывает лицо рукавом.
— Плохо дело. Все в вытяжку засосало. Сейчас по всему корпусу пойдет.
— Кайф, — Серебряков мрачно поджимает свои по-детски пухлые губы, и у Льва вдруг возникает какое-то острое, неосознанное чувство дежавю.
— Что делать, Лев Давыдыч?
— Вентиляцию перекрывать по всему "Павлову", чистить.
— Вот гемор.
— Работу придется остановить через несколько часов, людям будет нечем дышать. Кто допустил утечку?
— Лев Давыдыч, но…
— Кто. Допустил. Утечку.

Робот “Терешкова” приветливо вытягивается по струнке:
— Добро пожаловать на борт, товарищ Колчак! Мы рады приветствовать вас на территории Предприятии. Вы хотите, чтобы я прове… прове…, — Терешкова издает скрипучий звук, явно имитирующий кашель, хватается за горло, и резко переключается на передачу звукового сообщения.
— Неудачный день для посещения, товарищ Колчак, — раздраженный голос Лейбы изо рта Терешковой звучит почти сюрреалистично. То, что она ни на секунду не останавливается, пытаясь жестикулировать в такт его тяжелым словам, делает только хуже. — Рекомендую зайти в другой раз. Если же вы уже уперлись, то возьмите дыхательную маску у входа, мы отключили вентилирование, дышать сложновато. Терешкова проводит вас.
Терешкова снова артистично кашляет. На словах “вы уже уперлись” она строго грозит Колчаку пальцем, а на словах “проводит вас” — она зачем-то складывает из ладоней сердечко, хотя Троцкий это почти выплевывает.
— Товарищ Колчак, предлагаю вам воспользоваться этой чудесной кислородной маской! В ней вы будете даже еще более мужественно выглядеть, чем сейчас, а-а-а-ах. Прошу же, делайте выбор: направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам пропадешь! Ха-ха, шут-ка!



Лев встряхивается, обводит взглядом комнату, как будто первый раз видит, нервно одергивает свою темную гимнастерку, подслеповато щурится, пока надевает пенсне обратно на нос.
Они замирают друг напротив друга в пустом Левином кабинете. Тихонько говорит радио, настойчиво капает разлитый на столе чай, намочив бумаги и стекая лужицей на пол. Троцкий торопливо ищет начатую пачку сигарет, раздраженно смахивая все оставшиеся папки. Долго пытается чиркнуть подрагивающими руками — спичкой, чтобы прикурить. Приглушенный искусственный свет выхватывает строгий Сашин профиль, и Троцкий разглядывает, прищурив глаз, раздраженно кидает обуглившуюся спичку в пепельницу, жадно затягивается.
— Если об этом кто-нибудь узнает, Александр, я выжгу все, что тебе дорого, ты даже моргнуть не успеешь. Уяснил? — Троцкий нервно вытирает влажный рот ладонью, расплывается в своей хищной, угрожающей улыбке. Колчак не тот, кого можно напугать, а он и не пугает — ставит перед фактом. Саша умница — разберется, поймет, что с такой мстительной, мнительной тварью лучше не связываться.
Никогда.



Оранжевый дым наполняет помещение, Лев щурится, прижимая ко рту кислородную маску.
Роботы “Лаборанты” проворно ползают по вытяжке, переговариваясь преувеличенно веселыми голосами. Какой дурак им вообще речевые модули программировал, Троцкий хотел бы посмотреть ему в глаза, или чтобы на нем провели операцию без наркоза, и Вова радостно бы орал каждые две минуты: “Ваш пинцет! Ваш зажим! Пациент теряет слишком много крови! Фиксирую время смерти!”

— Скажите спасибо, что они могут сделать эту работу за нас, — Троцкий сверяется с часами на запястье. Господи, сколько они тут уже возятся. Пейджер на его поясе мигает оповещением, что летательный аппарат Колчака прибыл и не поднялся обратно в воздух через две минуты.
Петя стоит рядом с ним, сложив руки на груди. За последние десять минут он уже попытался, сначала, объяснить Льву, что его вообще не было на рабочем месте, когда произошла утечка, потом попытаться взять всю вину на себя и грустно замолчать.
— Петр Константинович, вы знаете, — Лев терпеливо раскатывает ему одну и ту же песенку все это время, его уже самого начинает тошнит. — У меня ни к вам, ни к вашему отделу никаких личных претензий нет и быть не может. Я же прекрасно понимаю, наука — штука сложная и непредсказуемая. Но я хочу выяснить все обстоятельства утечки, я должен выяснить, не была ли допущена халатность. Вы прекрасно понимаете сами, что халатность в нашем деле не. допустима. А вон и товарищ Колчак. Держите меня в курсе работ, ясно? Нам надо запуститься как можно быстрее, хотя бы наши основные лаборатории.
Лев хлопает Касаткина по плечу, резко разворачивается на каблуках, выходя навстречу чужим шагам:

— Мне надо проверить кое-что, — Троцкий, вместо приветствия, подхватывает Колчака под локоть, требовательно выводя его в коридор. — Расскажете мне на ходу, начерта приехали. Сказал же, чтобы разворачивались, мне только вас сейчас и не хватало.

Он явно не собирается ничего ему объяснять относительно стоящего, полупустого комплекса “Павлов”, затянутого оранжевой дымкой. Он тут уже более восьми часов, взмокший в нагревающихся, невентилируемых помещениях, с заляпанным оранжевыми разводами белоснежном когда-то строгом воротничке, пропахший антисептиком и собственным раздражением.

Колчак ему не нравится, абсолютно, очень искренне и чистейше. От Колчака у него оскомина на языке: упертый военный, послушно трусит за хозяйским свистом (сначала партии, потом Сеченова), как верная псина. Верит в какую-то детскую наивную чушь, услышишь краем уха, так аж в желудке крутить начинает от тошноты.
У них с Колчаком абсолютное взаимонепонимание.
Колчак слишком умный и проницательный, чтобы можно было не принимать его в расчет, такой, если сожмет свою пасть на твоем горле — уже не выберешься. (Троцкий называет свое отношение к Александру неприязнью и раздражением. В лучшие свои дни. В худшие — он предпочитает об этом всем не думать.)