В моменты отчаянья и бессилия тебе начинает казаться, что все твое тело - одна сплошная, открытая, кровоточащая рана. Я прижимаю руки к груди - практически как мать Христа на всех полотнах, где она плачет о своем сыне - только я не плачу, а лишь пытаюсь таким образом сдержать слезы, которые подступают к горлу. Если бы я сейчас разрешила себе плакать, я бы оплакивала себя... и свое бессилие.

Я не стремлюсь подойти к Джоланке ближе. Мне это не нужно. На самом деле, мне даже комфортнее сейчас - когда между нами есть какая-то дистанция, которая дает мне иллюзию защищенности. Хотя на какой черт мне эта иллюзия, Господи? Я пришла сюда, чтобы стать перед нею беззащитной. Чтобы открыться. Чтобы доверить свою судьбу и свои тайны чужому человеку.

Господи, как тяжело мне дастся этот опыт истинного доверия?

Джоланка спрашивает меня о детстве, и я нервно усмехаюсь, передергиваю плечами. Беру паузу, прежде чем начать говорить. Прикрываю глаза, дрожат тонкие, сухие от возраста веки.

- Я абсолютно не помню своей матери. Говорят, она была невероятной красавицей и человеком невероятной чуткости. Она умерла совсем юной, ей едва исполнилось восемнадцать. И умерла она... Рожая меня. - я нервно закусываю губу, не открывая глаз. Картины прошлого приходят в сознание сами собой, и почему-то здесь, в этой комнате, воспоминания кажутся реальнее, чем когда-либо раньше. Я, буквально, вижу перед собою те картины, которые когда-то проживала - от этого кружится голова, я резко раскрываю глаза и вцепляюсь в подоконник, чтобы только не упасть, чтобы удержать равновесие.

Вот мне четыре года - это Британия, наш огромный замок в Шотландии. Я помню ту ночь - мне не спалось. В белоснежной ночной рубашке до самых пят, я бреду по коридору третьего этажа - анфилада, которую я в свои пятнадцать пробегала от начала до конца за несколько мгновений, маленькой мне кажется бесконечной - я бреду и бреду, порой поднимая голову наверх, чтобы увидеть четче полосы лунного света, играющие на расписном потолке.
И так, идя вникуда, я дохожу до бокового коридора в левое крыло дома. Это всегда была запретная территория.
Это были комнаты отца.
И дверь приоткрыта.
Четырехлетняя кроха может быть очень тихой, если того хочет сама. Свет горит, и я, ступая на цыпочках, подхожу в узкой щелке дверного проема.
Впервые в жизни я вижу комнаты отца. Залитую каминным светом гостиную, тяжелые гобелены на стенах, исполинскую - как мне тогда казалось! - резную мебель, типичная для моего отца роскошь, кричащая о том, чего он добился в своей жизни, на какую недостижимую высоту забрался - и он сам, лежащий на софе, с абсолютно пустым взглядом, смотрящий в... стену?
Я прищуриваюсь, чтобы получше рассмотреть, что видит мой отец. Впрочем, расстояние между мной и пустотой, в которую он всматривается, слишком большое - и борются во мне любопытство и осторожность. Любопытство, ожидаемо, пересиливает. Я, стараясь двигаться максимально осторожно, проникаю в комнату и прячусь за креслом недалеко от отца.
Я помню это, помню - я старалась даже не дышать. Только всматривалась в темноту. И видела. Видела. Впервые видела ее.
Почему-то мне было совершенно ясно понятно, что женщина на портрете, скрытом в тени - это именно моя мать. Наверное, потому что уже тогда мы были похожи? Потому что гладь шелковистых каштановых волос, глубокие карие глаза, нежный абрис губ... Это то, что я видела, когда смотрела на себя в зеркало. А еще... потому что мне всегда говорили, что я похожа на нее как две капли воды. Сейчас я поняла - меня не обманывали.
Почему я никогда не видела колдографий или портретов матери раньше? Почему отец скрывал ее от меня? Я никогда не задумывалась об этом до этого дня. И от этого осознания стало безумно горько и обидно. Наверное, именно поэтому я, посмотрев на портрет буквально долю секунды - в будущем я буду смотреть на него часами, запомню каждую черточку, каждый мазок кисти - развернулась на месте слишком резко, чтобы уйти. И задела кресло.
Кресло тихо скрипнуло ножкой по полу. Отец пошевелился - я услышала это, и потому бросилась к выходу, чем окончательно себя выдала.
- Фрида! - окликнул меня хриплый, низкий голос отца. Я замерла на месте, боясь пошевелиться. - Какого черта ты делаешь здесь, Фрида? Я запрещал тебе появляться в моей комнате. Запрещал! - Последние его слова сопровождались полетом стакана в стену - прямо ту, в сторону которой я и бежала. Он бы не попал в меня - но я испугалась. Я очень, очень испугалась.

Что это за странное чувство? Почему у меня было ощущение, будто я провалилась куда-то за грань сознания, а теперь меня буквально вытащили за руку, возвращая в реальный мир? Вокруг ничего не изменилось, когда я снова начала ощущать себя той, кем являлась - взрослой Фридолин Забини, которая, как ей казалось, уже давно пережила детские травмы и обиды давно забытого прошлого. Или не забытого? Ощущать себя снова той малышкой, да ощущать так явно, словно бы все это снова взаправду? Почему? Виной ли этому моя уязвимая впечатлительность, или благовония, витающие в воздухе, или... или талант дамы, сидящей напротив?

Я смотрю на Джоланку, но не задаю вопроса. Боюсь показаться глупой. Волнуюсь, кусаю губы. Но мысль в голове одна лишь - видела ли? И я не знаю, какого ответа хочу услышать больше. Поэтому откашливаюсь, беру себя в руки, и отвечаю, руки на груди скрестив. Будто бы так держать себя в руках проще. Только голос вот снова срывается, снова не уверенный в себе контральто - ниже, чем следовало бы, нервознее, чем должно. А перед глазами - застывшие очи матери на портрете. Портрете, навсегда запечатлевшем ее красивой, молодой, искренней и живой. Жизнь коротка, искусство бесконечно. Наверное, этот портрет до сих пор висел бы в главной зале забытого всеми дома на берегу Порт-оф-Клайд, молча глядя на дом, который девушка с портрета так хотела видеть живым и полным искреннего смеха. Сейчас у этого дома снова есть надежда. Но... Все так хрупко, Господи, все так хрупко.

- Простите, Джоланка. Я... задумалась. - пытаюсь улыбнуться, но взгляд пустой, стеклянный буквально. Видела? Видела ли? - Наши отношения с отцом были очень сложными. Он был авторитарен, замкнут в себе, предпочитал одиночество или общество своих бумаг. Из людей он воспринимал лишь моего брата, и я. до сих пор не знаю, любил ли он его как сына, или лишь как будущего наследника. - неуверенно дергается плечо. - Я же... я же была невидимкой в собственном доме. Меня не замечали, воспринимали лишь как декорацию... Пока мне не исполнилось лет тринадцать.

Я прерываюсь резко, буквально глотаю полслова. В шаге от болезненного признания в самом страшном, я предпочитаю взять паузу.

Паузу, которая все равно меня не спасет.