ССЫЛКА НА РОЛЕВУЮ:  https://wrng.rusff.me/
ЖЕЛАЕМАЯ ВНЕШНОСТЬ: Matthew McConaughey
ТЕКСТ ЗАЯВКИ:
✦ sean mcnamara ✦
ШОН МАКНАМАРА, 40 // MATTHEW MCCONAUGHEY// ПЛАСТИЧЕСКИЙ ХИРУРГ, СОМНАМБУЛА// BOYFRIEND, НАЧАЛЬНИК
[indent] по традиции сразу извиняюсь за этот вопиющий слешшш
шшшш

У него была бессонница. Лежал и бесконечно думал о своей жизни. Некоторые люди предназначены нам судьбой. Как пуля. Как гвоздь на дороге.

Знаешь, Бог любит троицу. Точнее ты приходил в «Розовый странник» целых три раза. Сидел там за барной стойкой. Потом уходил. Будто чего-то, кого-то ждал. У Шона Макнамары жена – известная актриса, красавица. Трое детей. И золотые руки. Буквально. Лучше тебя никто не подтягивает лица, исправляет носы, вставляет грудные импланты. В этом ты - настоящий виртуоз. И в твоей клинике запись к тебе из всяческих, разноплановых знаменитостей тянется на годы вперед.

Дом, бассейн, новая и дорогущая машина, а потом еще одна. В начале ты думал, что это просто такой витиеватый, хитровыебанный кризис среднего возраста. И это даже смешно, идиотство какое-то, что ты в свои сорок постоянно думаешь... о других мужчинах. Забавно, непонятно, страшно и даже очень. Почему именно сейчас? У тебя ведь такая красивая жена, но ты при этом не трахал ее уже год. В какой-то момент ты просто устаешь сопротивляться всему этому. Себе. И идешь в гей-бар. Успокаиваешь себя, что не будет ничего страшного, если ты просто там посидишь.

Знаешь, Бог любит троицу. У тебя была лютая бессонница, а у него подведены черным глаза. Его глаза были и без того черные. И ты в них просто провалился, споткнулся, утонул, когда купил ему выпить. Некоторые люди предназначены нам судьбой. Как пуля в живот. Как гвоздь в крышку гроба. И вам не нужно знать имена друг друга, когда вы целуетесь, запершись в туалетной кабинке.

«Какой же худой» — зарываясь, залезая головой под твою рубашку.

Ты совершеннолетний? Я просто должен спросить.
Мне двадцать восемь. Нормально?
Как ты хочешь?
У меня это впервые, представляешь.
Обними меня, обними.

Это даже не измена. И жена не замечает, что твоя щека испачкана глиттером, когда ты возвращаешься домой. Бессонница отступает. Ты наконец-то можешь уснуть.

Завтра будет мутное, похмельное утро. И ты почему-то думаешь о нем, когда открываешь глаза. Завтра будет новый день, когда тебе придется говорить очередной знаменитости: «Что вам в себе не нравится?»

«Доктор Макнамара, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш новый медбрат» - и вот те самые глаза вдруг смотрят на тебя опять. Как живые.

Делаешь глубокий вздох. Прямо как тогда. Прямо как в «Розовом страннике».

Что нам, тебе теперь со всем этим делать, Шон?

 

---

[indent]*имя, лицо, детали биографии можно крутить и менять по желанию. настаиваю только на том, что Энрике и Шон познакомились в баре сразу переспали, очень друг другу подходят. и там точно был love at first sight.

**я вдохновлялся «Настоящим детективом», «Эйфорией» и грустными гейскими фильмами, песнями Максим. предлагаю играть нежный и нервический, страстный слоуберн, осложненный обстоятельствами и посыпанной блестками  – у Энрике ведь разбито сердце, он не очень верит в моногамию, а Шон только-только осознает собственную ориентацию, женат и его очень нехило качает от собственных чувств и того, что они вместе с Гарсией работают. предлагать хэппи – энд для этих двоих не буду, однако у меня в процессе родился во такой хедканон.

пьяный. с букетом. зачем к нему? почему? да хуй знает.

**сюжеты для будущих эпизодов в голове. пишу достаточно быстро, если меня штырит. сразу попрошу вас пример своего поста. и сам с радостью поделюсь своими виршами в ответ.
ВАШ ПЕРСОНАЖ: Энрике Гарсия - медбрат, который любит стекло.
ПРИМЕР ВАШЕГО ПОСТА:

пост - 1.

С лица неприятно капало. Медсестра терпеливо зашивала ему бровь. Дуглас непроизвольно морщился, тупо смотрел в звенящую пустоту, совсем не чувствуя боли. Наверное, нужно было что-то сказать. Во рту так гадко и мучительно пересохло. Наверное, нужно было что-то сказать, ага. Например, это я убил Мэттью? Или что-то вроде: «Это в его мозгах и крови испачкана моя кожаная куртка, да?»

— Еще чуть-чуть, — эта девушка была красивая, а он – нет. Её белый, до скрипа чистенький халатик отлично контрастировал с его наглухо разбитым ебалом. Мэттью, Мэттью, да. Дуглас моргнул. Капля крови, словно ебучая слезинка у девочки-подростка, изящной бусинкой скользнула по его щеке и с каким-то особо смачным звуком упала на пол. – Вот так. Отлично, мистер Рой. Думаю, что шрам останется только на плече.

Убил, убил. Голос у медсестры спокойный. Даже безмятежный. На самом деле он ведь очень счастливо отделался. Никаких тебе выбитых зубов, сломанных носов и прочих прелестей. Только смятый, теперь напоминающий консервную банку Феррари. Разъебанный нахуй столб. И труп Мэттью, который и на труп из-за этого всего был мало похож.

— С вами хочет поговорить полиция.

Ну, начинается. Зрение его почему-то отныне подводит. И вместо конкретных таких людей – какая же крипота — Дуглас видит лишь смутные силуэты в форме, которые неумолимо приближаются к нему. Нельзя сказать, что он это не предвидел, иначе не произнес бы сакраментальное, инстинктивное:

— Мне надо позвонить. У меня есть право на один звонок.

— Звоните. Мы не против.

Вы были под коксом, и ты его убил. Слышишь? Где Мэттью? Что с ним? Ты его убил. Телефон разблокируется – не узнает его — только со второго раза. Долгие гудки. Кажется, что проходит целая, злоебучая вечность пока он наконец слышит на том конце отрывистый голос отца. Старый пердун скорее всего спал. Три часа ночи же.

— Дуглас, это ты? Что-то случилось? Ты меня разбудил.

— Пап.... – мысль, будто клубок, с трудом распутывается, превращается в слова. – Пап... Я попал в аварию. Ты мог бы... Мог бы мне помочь, — глухо, на выдохе. Кто бы мог подумать, что будет так сложно.

— Дуглас, сынок...! — отец явно что-то там уронил. – С тобой всё хорошо? Кто-нибудь еще пострадал? Скажи свой адрес. Я пришлю Кена, слышишь?– так торопливо.

— Со мной был мой друг.... – машинально сказал адрес.

—  Я пришлю Кена. Ничего им не говори.

— Хорошо.

Поразительно, как же у папы развита эта звериная и злая чуйка. Дуглас ухмыляется – почти скалится — убирая мобильный в карман. Логан Рой еще ничего толком не знает, но видимо догадывается о масштабе случившегося, раз говорит, что сейчас пришлет к нему Кендалла – своего адвоката. Их семейного консильери, которого кастовали, когда дела были совсем плохи. Интересно, Дуглас первый в семье, кто убил человека? Или же до него был кто-то еще?

— Будем ждать юриста, да?

Этим копам явно грустно. С мажорами так всегда. Нельзя вот так и сразу взять их за яйца. Привлечь за всю эту пакость, которую они устроили на дороге. Наверное, они бы знатно его прижали не будь он – твою же мать — Роем, сыном своего отца. Хотя есть вероятность, что с Дугласом ничего бы этого не случилось, если бы он рос где-то еще.

Господи, он ведь стал принимать наркотики еще в старшей школе. И кажется, что так делали все богатые детки, которые там с ним учились. Никто не бил его, не насиловал. Однако кукуху ему явно подорвали многочисленные скандалы родителей и отцовские измены, чьим свидетелем он постоянно являлся.

Летом, няня. Дуглас было привычно попытался нащупать в голове то самое жуткое воспоминание. Но вместо этого обнаружил там картину того, как они с Мэттью беспечно несутся на машине. Его рука, совсем осмелевшая от кокса, лежит на чужой коленке. В ширинке в это время приятно покалывает. Вот-вот и он уломает своего нового знакомого взять в рот. Вот-вот.... Звук тормозов, жуткий удар. Необратимый и адский шум.

— Сэр, вам плохо? Вам плохо?

В какой-то миг всё совсем поплыло. Растаяло. И затем Дуглас обнаруживает себя уже блюющим в раковину в мужском туалете. В ушах продолжает шуметь. Тело Мэттью пробивает лобовое стекло. Подушка безопасности не сработала. Капли крови, приступ рвоты, напоминающий рыдания. Он тяжело поднимает глаза, чтобы рассмотреть себя в зеркале: заплывший, но что-то живописное в этом есть, рубашка расстегнута, на мускулистой груди и плече виднеется свежий медицинский шов.

— Сэр, вас там ищут....

Походка шаткая, жалкая и больная. Он торопливо впихивает в себя мятную жвачку. Где-то вдалеке Кендалл уже разбирается с полицией. Это ведь он, да? Дуглас его узнал

пост - 2.

*****

Это тягучее, звериное и всеобъемлющее желание насквозь пропитывало весь балет «Спартак». Он выходил на сцену полуголый, масляный, с подведенными черным карандашом глазами, и каждая его мышца в этот момент, буквально каждый мускул звенел от жуткого, вопиющего влечения.

Аззис Наарин не говорил по-английски. Только на долбанном, сложном иврите. Но это ведь было абсолютно неважно. Вацлав и без слов, жадно ловил его взгляд за кулисами, будто бы случайно выхватывал из темноты, крепко сжимал его руку по дороге на сцену. И затем с разбегу взвивался, взлетал в наэлектризованном, нечеловеческом прыжке, выходя к зрителям, которые тут же испуганно затихали, наблюдая его натуральным парением в воздухе, а затем – так же внезапно — взрывались, гудели аплодисментами, когда Анджеевский, наконец, возвращался на эту грешную землю.

Вокруг него были настоящие факелы, декорации представляли собой карликовый Колизей. Оранжевый, дикий огонь отражался, мерцал в черных, расширенных глазах Вацлава, походящих во время его непрерывного, варварского танца на две дьявольские, сияющие монеты. Кажется, что Аззис тогда тоже не понял, когда он после второго спектакля глухо, на выдохе сказал ему, что танцует так только для него одного, что танцует так в последний раз. И это была чистая, горькая, неразбавленная правда. Больше с Вацловом такого никогда не случалось.

«Спартак» стал его триумфом. Вацлав был рожден для этой роли. И это вслух, хоть и очень сухо признал даже его отец. «Спартак» стал его спасением. Об этом, о нем говорили ровно год, пока балет шел на большой сцене. Но одновременно с этим именно «Спартаку» было суждено стать началом конца, ведь у приглашенных балетмейстеров было одно неприятное свойство – уезжать. И Аззис Наарин тоже уехал, когда пришло время. Разумеется, что английский он так и не выучил.

«Я не могу прыгать», — это первое, что Вацлав хрипло, отрывисто сказал на прослушивании в начале года. Ядовитая, пронзительная тоска по смуглому, кудрявому иностранцу казалось навсегда поселилась в его костях. Проела дыру в его красивом, породистом черепе, где не осталось ничего, кроме растерянности, что все вдруг закончилось. И того, что он теперь так предательски слаб. Слаб. Больше никогда не будет похож на того Вацлава Анджеевского, что выходил на сцену и походил на нечто стихийное, обжигающее.

«И танцевать тоже не могу», — отец раздраженно кривится, думая, что он это нарочно, специально, капризничает. Его-то так просто было не вывести из игры, не сломать. Наверное, будь они дома, то он бы рассказал Вацлаву, как они с его лучшим другом однажды бежали из Советов, преследуемые КГБ. И те потом из мести хотели переломать ему ноги.

«Не могу», — на роли в занудное «Лебединое озеро» всех утвердили еще в выходные, но списки вывесили только в понедельник утром. Стоя около кабинета главного балетмейстера, он много раз перечитывает: «Зигфрид – А. Полоцкий; Ротбарт – В. Анджеевский». Хмыкает, практически давится нервической лыбой.

— Я опаздываю, пап.
— Что-то случилось?
— Просто не хочу приходить.

Когда-то он божественно танцевал в «Спартаке». Но в последнее время просто проснуться, встать утром для Вацлава Анджеевского было настоящим подвигом. Его стальное тело – до этого такое гибкое и послушное – больше не подчинялось его травмированному, воспаленному разуму. Теперь его мозгу требовалось некоторое время, чтобы, еще лежа в кровати, глобальным усилием воли заставить себя поднять веки. Немного подвигать кистью правой руки, потом левой. Пошевелить тяжелой, затекшей ногой. И только затем, наконец, вылезти из-под одеяла. Шаткой походной доползти до ванной, встать там на весы, неизменно показывающие, что с Анджеевского опять слетели несколько фунтов.

Он бы так хотел списать это все на свое перманентное похмелье. Но нет. Это было что-то другое. Страшное. С чем Вацлав еще категорически не хотел знакомиться.

— Извините.

После четырех часов дня в репетиционном зале уже царил мягкий, тягучий полумрак. И входя в дверь, Вацлав увидел в череде огромных зеркал на противоположной стене, свое собственное отражение. Аккомпаниатор видимо уже ушел. Его отец тоже. Лишь две фигуры двигались вдалеке.