Я мог бы стать тромбом в твоей сердечно-сосудистой системе, мог (почти стал) в его, в чьей угодно, я бы мог. Мог бы как брюшной тиф поселиться в тебе (я уже был в тебе, я оставил в тебе часть себя, ты ее вымыл в душе, ей прямая дорога в слив и в канализацию, так всегда), бессимптомно, сделать тебя носителем (своих детей). Я бы даже мог стать лучшей версией самого себя и повернуть все вспять, начать все сначала, я бы тогда вообще не появился в Лондоне, я бы выбрал Италию, потому что там тепло, или Швейцарию, потому что там отличный вид, я бы просто смог выбирать, понимаешь.
Правда в том, что я недостаточен. Во мне недостаточно рук, ртов и мозгов, наверное, не знаю. Во мне недостаточно, может, усилий или старания или может его слишком много, тогда во мне недостаточно терпения. Я не могу складывать карточные домики или лепить из глины кувшины, это меня раздражает, поэтому я все ломаю. Я бы и тебя сломал, я много что ломал до тебя, много что сломаю позже, потому что чего-то во мне не достает, я не знаю. За это недостающее меня нельзя любить или уважать или воспринимать всерьез, я слишком «смешливый», слишком тяжелый, я слишком и недостаточен во всем, да? Посмотри на меня. Оторви свои ебаные ресницы, снимите свои ебаные очки, посмотрите на меня, блин. Я недостаточен, чтобы заслужить что-то. Мне надо выслужиться за каждую мелочь, за что угодно, за то, что другие получают просто так, да. Заслужить. До меня можно только снизойти, только играть, можно улыбаться и звать милым, верно, на большее я не дотягиваю, так что ли. Так?

Он улыбается смеху. Губы у него мертвецкие и ненастоящие, сухие. Сам он тоже ненастоящий, настоящий остался то ли в багажнике (рука застряла, он на морозе стоит, мучимый скукой и обморожением), или, наверное, на кухне, считая вилки, пальцами по зубчикам, проверяя, все ли на месте, точно ли их четыре на каждой. Может в спальне, когда закрывал окно. Потерялся в пыльных шторах, застрял и остался там, никто больше не найдет. Здесь стоит улыбается что-то керамическое или пластиковое, твердое, плоское. Легче, чем обычно. Напополам скорби и злобы. И его чего-но немного, щепотка суицида и шуток. Перфекто.
Садится на освободившийся стул, на спинку отклоняется. Глаза ползут на собаку. Та жрет, как оголодавшая, уши в миску свисают, корм валяется вокруг, на полу. Убирать он не станет. Привез ее сюда, думал, оставит ненадолго. Сейчас его злоба какая-то грызет, обида, смута как кисель. Не станет он ее забирать, все, хватит. *мат*. Все что было он отдал, дома больше ничего не осталось. Завтра он переедет. В первую попавшуюся квартиру (он этого не сделает).

Протягивает руку, жмет костяшки пальцев к боку чашки (скоро они начинают гореть, от ожога, от тепла невыносимого, но руку не отдергивает), крутит на указательный ниточку от пакетика с чаем, ярлык яркий какой-то. Запахов никаких не чувствует, ему ноздри забила пудра и отвратительное тепло квартиры, из-за которого мышцы плеч и рук расслабляются, а так быть не должно. У него в квартире мавзолей незапертый и по полу вечно сквозняк, там везде дискомфортно, это норма, когда спина болит, ноги сводит, икру среди ночи, просыпаешься и скрипишь зубами, лицом в подушку, так адски больно это несколько секунд — а это почти вечность. Надо кальций, он его грызет горстями и глотает насухую, порошок забивает неровности зубов мудрости, между резцами там, в десна. У него все зубы на месте, вообще все, даже лишние есть, даже ненастоящие есть. Можно пальцами выламывать и выбрасывать, если надоест, они как запасные, все равно без дела.

Он молчит сначала, брови тяжело нависают над глазами, у него какая-то досада, как зуд в суставах пальцев. От чего-то больно становится, обижает, оскорбляет все на свете. Тепло подлое, из-за него спадает напряжение в лопатках, подлый чай, собака эта, кухня эта. Он весь в черном, он недостаточный для тепла, для чего-то хорошего, не дай бог привыкнет, это все какая-то шутка, злая-злая. Не вздумай играть со мной. Я по прежнему тромб. Я забью твои ебучие артерии, в мозгу в сердце в печени, ты сдохнешь, даже не поняв, что произошло. Меня — сгусток свернувшейся крови — пальцами будут вытаскивать из твоих вздувшихся вен, все это в пакет и в контейнер с отходами класса Д, все в утиль, сжечь, закопать, все это за городом, подальше от населенных пунктов, эта радиация убьет *мат* все вокруг, уж я постараюсь, имей ввиду, там больше ничего не вырастет и ни у кого не будет детей никогда, там все умрет *мат* просто, вымрет.

— Таннер, — будто это что-то тебе дает. Да, британская, ну, насколько возможно. Он самый небританский британец в семье из всех Таннеров. У него волосы и глаза чернее, у него рос выше чем у отца, он не похож на мать, не похож на прадеда, который там служил где-то, у него там почетные грамоты и медали от ее величества, его имя известно, он типа дворянин, типа из знатных. У него вся семья такая, типа они все знатные и важные. Профессора, доценты, врачи. У него отец хирург, преподавал в университете. Мать с ученой степенью, в искусстве шарит. Сестра метит в судьи, беспристрастная и сухая и жесткая и мертвая, прямо как мать.
А он недостаточен для степеней и дипломов. Он со вспененной слюной и в поту в шортах под прожекторами, он с кровавыми деснами улыбался, там *мат* и судьи и журналисты со всех спортжурналов и спортизданий сетевых. Еще и на черной женился из простой семьи, на дочке плотника и школьной учительницы. Кровавый плевок в лицо династии Таннер, *мат* рот. Смешно до колик. Ну, как вам? Понравилось? Это еще что. Я теперь еще и радиоактивный. Мои дети умирают в утробах женщин. Рядом со мной умирают геи, начиненные моими детьми (они потом тоже умирают, они могут жить 48 часов).

У него улыбка к лицу примерзла, как мокрые пальцы к железу на улице. Керамическая только.
— Я запретил ему писать мое настоящее имя и называть где-то. В любом случае, какая разница.
Он любит крепкий чай, часто — с молоком. Не вытаскивает пакетик, он мог бы заварку пить, от которой рот вяжет. Делает глоток, еще один — все внутри *мат* сварится, — глотает кипяток, проталкивает в пищевод. Язык ему обжигает и он не ощущает вкуса. Поднимает зиплок, лежащий рядом, открывает, вытаскивая таблетку, лучше две — они совсем маленькие, — кладет на язык и глотает следом. Он в жизни пробовал химию только дважды. Сначала все так ярко и *мат*, можно трахаться часов шесть или восемь, пока член не сотрешь, потом отходняки какие-то дикие. На одной вечеринке он глотал таблетку (*мат* знает что это было) изо рта рыжей *мат*, так его потом двое суток не отпускало, какие-то ебаные трипы ловил, казалось, на него все смотрят, все следят, ему паранойя все нервы порвала *мат* в труху.

— Не переживай, в твоей квартире не сдохну. Я воспитан, не то, что Майло, — тянет носом, поднимая кружку,  выдыхает менее внятно, почти неразборчиво. — Я это с молоком матери все впитал, всю эту ебучую воспитанность. Воспитанные люди дохнут и кончают только у себя по кроватям.