Патриция осекается, потому что Доркас говорит правильные вещи: что ее ждет через год там, откуда она бежала, потому что когда-то всех окрестила монстрами, зверями, чьих лап опасаться нужно? Наверное, ничего хорошего, сто процентов - ничего_хорошего. Селвин скорее наказать себя хочет, с каждым годом ставки повышая. Сначала это было самобичевание, общение с теми, кого презирала до этого, а теперь вынуждена с ними равняться, после - побег, отчаяние, попытка скрыться от всего мира. Когда с этими тенями Патриция смиряется, она решается на следующую ступень: разговор с Нейтом, Кадом, теперь возвращение домой. Кажется, что еще чуть-чуть и ее на земле этой больше не будет, судьба наконец устанет бороться с яростными попытками с ней столкнуться и просто даст то, чего Селвин жаждет. Наверное, так было бы правильно, так было бы с п р а в е д л и в о.

— Я их не защищаю, — отвечает пристыжено, потому что не ради пожирателей смерти рискует всем, а ради семьи.
— Я уговорю их уехать, бросив все позади, — скорее себя успокаивает, чем Медоуз пытается предложить очередную сделку. Могла бы быть более убедительной: Доркас, только я могу их убедить, понимаешь, надо бежать, - было бы этого достаточно она уже никогда не узнает. За год ее отсутствия Орден Феникса никуда не сдвинулся: разве что оказался запрещен законом, что только усложняло ее сотрудничество с ним. Если теперь они наравне с пожирателями смерти, то в чем смысл, стоит ли ради этого рисковать?

Медоуз повторяет то, что ей твердят окружающие: ради блага, ради добра, ради светлой стороны. Но кто определяет то самое благо, кто диктует способы борьбы? Селвин догадывается, что орденовцы следуют за несколькими лидерами, судя по всему, один из них Альбус, раз она сама с ним договаривалась о сделке, второй - Аластор, потому что Фрэнк именно через него ее в Орден зовет, а третий Эдгар, потому что он баллотируется в министры. Патриция правда не понимает, попытка победить в выборах - это способ отвлечь внимание или на свою сторону перетянуть первенство, ведь если во главе министерства магии окажется свой человек, то посадить неугодных в Азкабан на пожизненное заключение будет в разы легче.
Но только магглы не догадываются, что министры магии - лишь куклы, власти особой не имеют, ибо все решает визенгамот, председателем которого еще нужно стать. Значок министра не дает подобной гарантии, поэтому планы Ордена Феникса для нее до сих пор остаются загадкой.

Да и Доркас задается тем же самым вопросом, переспрашивая то, на что Патриция и сама найти ответ не может. Столько лет между двумя огнями, столько переживаний и попыток понять, как_правильно приносят лишь мигрени и нервные расстройства, а не мудрости или хотя бы жизненные уроки.
Но Пэт палочку крепче пальцами сжимает, потому что от своей мысли отступаться не хочет - это последний разговор с орденовцами, больше она с ними не только сотрудничать не хочет, но и пересекается. Клятва связывает ей руки, она не может поделиться ни с кем важной для деятельности феникса информацией, поэтому они могут просто ее отпустить, в конце концов Селвин имеет право принимать решения самостоятельно.
— Я считаю, что нельзя верить одному человеку, — отвечает, чуть погодя, искренне и так, словно не прощается, — нельзя верить в одного человека настолько слепо, чтобы следовать его указаниям беспрекословно, — Патриция кивает на палочку, которую Доркас на нее направляет, потому что если бы не Альбус, - она в этом уверена, - то они бы уже давно разошлись с миром. Но он приказал следить и не отпускать, что понять можно, но принять - нет.
— Надежду нужно искать в нас самих, в семьях, которые разрушаются из-за чужих амбиций, — упрямо отвечает Селвин, своего артефакта не опуская и понимая, что следующие слова Медоуз вполне закономерны. Она не может предать своих, подставить того же Дамблдора или Хартли - любого, кто причастен к информации, которой Пэт обладает. Но все эти разговоры толка никакого не принесут, девушки все равно будут стоять на своем, оттого Патриция на месте остается, раздумывая, достаточно ли времени прошло, чтобы вновь прыгнуть в вихре аппарации.

В ответ Доркас она только кивает:

— Я не хочу тебя ранить, — предупреждает, а на самом деле показывает, что не отступится и ее решение окончательное. Приподнимает голову, губы поджимая, и не отводит взгляда от той, от которой зависит чуть больше, чем ничего. Орденовцы заставляют всех членов организации чувствовать себя важными, словно они и правда могут что-то исправить, но очень легко отличить оптимистов от дураков, и Патриция во взгляде Доркас видит то, что в свое время мечтала разглядеть в Нейте. П о н и м а н и е. Она не просто стоит посреди поля, не просто под прицелом держит ту, кто когтями себе вырывает путь домой, она словно сама рассуждает о происходящем, и это Селвин заставляет смягчиться, поэтому палочку опускает.
Сражаться она не будет, выдержит атаку, ее заблокирует, но сама наступать не станет; подбирает рюкзак, который по воздуху к ней летит, не выпуская Медоуз из видимости.
— Я не могу быть с теми, в кого не верю, как бы мне ни хотелось справедливости, но для всех она разная. То, что Альбусу принесет удовлетворение, разрушит несколько семей, и я не могу с этой мыслью жить дальше, потому что в войне нет победителей, — Патриция щит вокруг себя колдует, — мы уже все проиграли, Доркас, — а потом трансгрессирует несколько раз, прыгая из парка в Косой переулок и оттуда в гостиницу Бирмингема, пока наконец не останавливается в нескольких километрах от родового поместья с попавшим в нее заклинанием Доркас, упрямо за ней прыгающей до Бирмингема.

Патриция наверняка много ошибок совершила и еще совершит, в ней живет бунтарство, которое выражения еще не нашло, потому что боль и отчаяние окружающих в себя она впитывает и не знает, как с ним справиться. Она была на стороне нейтралитета, обратилась за помощью к тем, кто, казалось бы, свет олицетворяет, и теперь должно попробовать понять, что из себя тьма представляет.
Тени ее поглощают по мере приближения к дому, но Селвин шага не сбавляет, крепче лямки рюкзака пальцами перехватывая. Она очень устала и ее тошнит от столько трансгрессий подряд, поэтому у высоких кованных ворот Пэт останавливается, чтобы перевести дыхание. В некоторых окнах горит свет, а лужайка заросла непроходимыми зарослями; атмосфера двора не внушает доверия: слишком мрачно, слишком не_так. На крыльце не встретит мать, тяжелые руки отца ее не обнимут, а взгляды братьев не позволят расслабиться в своей комнате.
Патриция дышать опасается, когда толкает ворота, боясь, что защита ее не пропустит, но не чувствует в ладонях ни боли, ни сопротивления. Делает несколько шагов к дому, пока не замечает, что входная дверь открывается, а освещая теплым светом крыльцо.

Иллюзий по поводу своего возвращения Патриция не строила, поэтому не обижается, когда на себе ловит недоверчивые и чаще порицающие взгляды, находясь в окружении братьев и родителей. Мама руки заламывает за спину, потому что отец просит ее не мешать воспитанию, а Селвин молчит в ответ, ибо спорить сил нет и, если честно, права тоже нет. Она больше недели проводит взаперти: выходить из дома не спешит, боясь, что за ней следят; Нейт настаивает на разговоре, но Патриция не уверена, что сможет ответить на вопросы и объяснить. Ответов на «почему» у нее все так же нет, а те, которые заготовлены, никого не устраивают, потому что не видят логики в «это было правильно».
Патриция себя ищет и находит там, откуда сбегает год назад. Стены согревают, уютом веют, пусть и дом больше не является ее_родным, но все-таки воспоминания играют свою роль. Она не уверена, что почувствовала бы такое же спокойствие, если бы вернулась домой, ибо сталкиваться с незавершенным разговором все еще не готова: Нейт о ребенке не знает, недоверчивые взгляды на нее бросает, и Пэт голову опускает // заслужила.
Но судьба, кажется, над ней издевается, потому что Патриция вновь становится свидетелем разговора, которого услышать не должна была. Братья, по началу от нее отстраненные, спустя неделю стали забывать закрывать двери: Селвин, по дому передвигающаяся от скуки, у одной из комнат останавливается, когда «Хартли» разрезает шепотом звенящую тишину.
Наверное, ей стоило уйти, отвернуться и не наступать на те же грабли, но у Трэвиса голос взбудораженный, а Теодор молчит, что ничего хорошего не означает. Патриция стоит у двери некоторое время, пока не осознает, во что они снова ввязались, пока одно с другим не сопоставляет и не понимает, что эту ошибку исправить будет не так-то просто.
— Веритасерум, Трэв, верита-блин-серум, — Тео зол, он бьет ладонью, кажется, по столу, а Пэт вздрагивает и, едва шаркая тапками, скрывается в своей комнате.
Паника накрывает собой лишь на несколько часов, пока Селвин судорожно выписывает все плюсы и минусы на пергаменте, пытается понять, что произойдет с их семьей, с ними, если вдруг до Ордена Феникса дойдет, что арестованный Кассиус Трэверс — не тот, кого Патриция все это время защищала. Альбус знает, он не так глуп, да и остальные подозревают ее родственников — это вполне логично, что братьев и родителей в первый же вечер возвращения из себя выводит. Селвин судорожно по комнате ходит, из угла в угол шагами ее меряя, а когда слышит разговоры в коридоре, замирает на кровати, молясь, чтобы никто к ней не зашел.
Она не_готова, Медоуз была права, конечно, была права: дрожь вновь бьет по рукам, и девушка их между собой переплетает, успокаивая.
С планом Патриция определяется не сразу, боясь, что очередное неповиновение указаниям старших для нее обернется или крупным скандалом, или последним наказанием. Она все газеты за предыдущие дни внимательно читает, надеясь успеть бурю предотвратить вовремя, но достаточно быстро догадывается, что у Тео все схвачено. Трэвис поступает умно, приходя к министру и уводя от себя подозрения таким образом, но Патриция знает, что Кассиус сомневается, как и Кадмус, как и (она надеялась) Нейтан будет сомневаться. У него слишком много информации на них всех, одна капля сыворотки правды, и все Паркинсоны, Селвины, Трэверсы попадут в Азкабан за многочисленные преступления, возможно, даже ими не совершенные.
С утра она отказывается от завтрака, но одумывается, решая не игнорировать остальных. За столом спрашивает, как у всех дела, в ответ получает что-то похожее на мычание @ все больше в своем плане укрепляется — Патриция искупит свои грехи.
В комнате все бумаги сжигает, потому что не может скомпрометировать Непреложный обет, данный Альбусу, долго раздумывает о том, как пробраться в Аврорат. Если обратится к Алисе или Доркас, то они сразу же ее поймают и вернут туда, откуда так упрямо бежала, а может и того хуже. Пэт может по пальцам пересчитать тех, в чьей причастности к Ордену уверена, что ее задачу не упрощает.
В Атриум Селвин из камина выходит ближе к семи вечера, ведомая тишиной в новостях, обходит Министерство с другой стороны и пользуется входом для авроров.
— Гиббинс, — здоровается с парнем, о котором постоянно слышит на собраниях Ордена Феникса, но знает, что он отказывается к нему присоединяться. Он спрашивает, что она тут делает, и Патриция врет — нагло врет, — что пришла встретиться с Фрэнком. Аврору этого достаточно: очевидно, оборотное зелье сработало, а спрятанные волосы Алисы ни с чьими другим не перепутались. Селвин проходит в тускло освещенный коридор, некоторое время идет прямо, а потом сворачивает в уборную.
Дверь на замок закрывает дрожащими пальцами, в зеркало себя оглядывает, удостоверяясь, что зелье все еще работает, и взволнованно поглядывает на наручные часы. Патриция остается в туалете несколько часов, пока не слышит громкие голоса в коридоре: за дверью отчетливое «камеру, живо», голосом Марлин произнесенное, узнает и губы поджимает — его привели.
Селвин давно не виделась со старшим Трэверсом: когда она проводила каникулы дома у Кадмуса, молила о расторжение помолвки, то он своего племянника_ее поддерживал, оттого никаких негативных чувств к нему Патриция не испытывает. Наверное, из-за этого топчется на месте, не зная, стоит ли, нужно ли, способна ли.
Но сидит в туалете еще несколько часов, пока стрелка часов не останавливается на двух часах ночи. В отражении зеркала Пэт уже видит саму себя, волосы приглаживает, пытается уговорить себя, что поступает п р а в и л ь н о.
В коридоре ей никто не встречается: а когда она доходит до тюрьм, расположенных на этаже ниже, то останавливается у поворота. Глупо полагать, что Кассиуса оставили без охраны, и Селвин из сумки достает стеклянный пузырек. Она в зельеварении не то чтобы плоха, но крадет у Вильмы из запасов усыпляющий порошок, смешивая его со взрывающим снадобьем; прицелившись, склянку бросает в стену над головой охранника, и тот на звук реагирует, тут же вскакивая на ноги. Но зелье уже подействовало (Патриция успевает нос прикрыть влажным платком), и он по стене медленно скатывается:
пятнадцать минут.
Она осторожно идет вперед, через тело переступая и заставляя себя не оглядываться, спешит вперед. В первой же камере замечает человека, прислонённого к стене.
— Патриция?
Она на мгновение на месте замирает, а потом делает шаг вперед: будет ли магия работать в тюрьме, сможет ли Селвин воспользоваться заклинанием, чтобы лишить жизни того, кто угрожает всей ее семье, всему тому, что она столько лет пыталась из темноты вытащить? В его глазах она замечает удивление, неловко пальцами обхватывает прутья клетки, но не чувствует никакой магической защиты.
— Здравствуйте, — знает ли он, что Пэт не было с Нейтом около года, знает ли он, кто его сдал, знает ли он, что стал пешкой в своей же игре? Селвин его жалко: она улыбается_грустно, пальцами до его руки дотягивается, осторожно сжимая.
Она должна.
   Она обязана.
     Ради семьи, ради себя.
Патриция никогда не была эгоисткой: так получилось, что с детства она или в тени старших братьев, или за спинами Кадмуса с Натаниэлем. Она всегда чувствововала_вует себя в безопасности, оттого с проблемами-то и не сталкивалась никогда. Все началось с правды, услышанной случайно, закрутилось, завертелось, когда в муже разочаровалась, когда на его руках видела лишь кровь, а своего лицемерия не замечала: ты не такой, Нейт, — твердила она ему в тот вечер, когда он от нее пытался отстраниться, а она молила о понимании. Но как он ее понять мог, если она сама себя до сих пор не понимает?
— Прости, — просит прощения, руку из клетки убирая, а в другой ладони зажимает волшебную палочку.
Патриция Паркинсон когда-то мечтала о большой семье, о счастливых вечерах в объятиях мужа, звала себя не_такой, в Натаниэле души не чаяла, за Кадмуса была готова любого на части разорвать. Но все это лишь на словах, в фантазиях, в иллюзиях, в которые она верить могла потому, что все это время была от настоящего мира убережена ложью_во_благо.
Теперь же она смотрит в глаза, полные непонимания, сочувствует, но вины не ощущает. Очерствела ли, возможно, просто поняла, что важно. Важно быть собой, Патрицией Селвин, женой, сестрой, дочерью. Она должна уберечь свою семью, пусть ей и потребовалось три мучительных года разобраться в своих причинах, но теперь Пэт не отступится.
— Авада Кедавра, — слетает уверенным шепотом с ее губ, а из волшебной палочки лишь пара зеленых искр появляются. Она мешкается, взволнованно пытается еще пару раз заклинание вызвать, пока не понимает, что на тюрьмы все-таки наложена защита. Патриция старается на Кассиуса взгляда не поднимать, в сумке роется, палочку туда бросая и доставая следом кинжал.

Энни одержима газетами с детства. Их читает отец, развалившись в глубоком кресле; хмыкает периодически, зацепившись взглядом за особенно интересную заметку. У нее свой небольшой мир - в их квартире, в их доме, на их улице. В детстве кажется - больше ничего другого и нет. Но газеты доказывают обратное - за стенами их вселенной тоже существует что-то. Судя по отцу - что-то крайне интересное.

Это забывается, когда приходит письмо из Хогвартса: еще бы не забылось. Отвлекает своей яркостью, неожиданностью: Энни - волшебница, что точно в рамки и границы привычного мира не входит. Все вдруг кажется немного чужим, даже родители, которые любят ее безусловно и сильно. Все вдруг кажется немного чужим - таким же представляется и замок, но это - другое: неизведанное, загадочное. Столько нового, что предстоит узнать - неудивительно, что она на Рейвенкло попадает, вечно исследовать, вечно разгадывать. Она не переживает из-за своего "статуса". В школе ей кажется, что это и вовсе смысла не имеет - дураки, которые разделяют предрассудки, привитые их идиотами-родителями - не считаются. Это не важно: в мире слишком много интересного, того, что к ним не имеет никакого отношения. И заклинания, и зелья - при упоминании последнего в первое время особенно сложно удержаться от мыслей о стереотипной ведьме в специфичной шляпе. Энни воодушевлена, Энни заинтересована. У Энни комплекс отличницы: она должна быть лучше во всем и всегда. Наверное, поэтому таким неожиданным оказывается откровение последних курсов: из всех профессий, которые есть в магическом мире, ей интереснее всего те, что мир этот делит с маггловским.

Делит, но не совсем, как и в школе. Выпустившись из Хогвартса, Эдисон понимает вдруг: предрассудки существуют не только в стенах Хогвартса. Это забавно: большинство людей, с которыми она контактирует, заявляют четко: они против магглорожденных не имеют ничего, они разницы не видят. Но разница эта все равно существует: неощутимая, неосязаемая для тех, кто не сталкивается с ней каждый день. Для нее разница ясна, очевидна как день - в каждом небрежно опущенном комментарии редактора. И вдруг, в этом "взрослом" мире, эта самая разница становится совершенно невыносимой. Все просто: предрассудки, существовавшие в школе, легко было отмести как временное препятствие, мелочь, с которой потом не придется иметь дело. Но теперь, на реальных улицах магического Лондона, становилось ясно - эти взгляды берутся откуда-то, наследуются у старших поколений, которые их транслируют, распространяют старательно и прицельно.

И, Мерлин, это не может не раздражать.

Заметьте: Энни - спокойный человек. Первому магу, который пытается доказать ей факт превосходства чистокровных магов над магглорожденными, она отвечает. Рассудительно, основательно - расписывает отличия, доказывает отсутствие непреодолимого барьера. Справляется с первым десятком, и со вторым. Но со временем - все это начинает казаться настолько очевидным, настолько естественным, что все вопросы и комментарии лишь раздражают. Эдисон устает объяснять, потому что это элементарно, потому что это должен понимать каждый.

И она начинает злиться: не показывает это всякому прохожему, скрывает за слоями наигранной вежливости, но и в пространные тирады о равноправии больше не пускается, усвоив, наконец, это беспощадное "бесполезно". Остается только учиться у старших - учиться злиться на того, на кого нужно. "Власть имущие" в их кружке становится почти ругательством, почти молитвой. Только на них и остается надежда - на тех, кто может привнести реальные изменения, на тех, в кого действительно можно верить. Увы - играют издержки профессии, и к восьмидесятому году Энни не верит ни в кого.

Знает, что нужно: реальные изменения достигаются только через тех, кто к законам имеет прямой допуск, кто может их менять (или, хотя бы, предлагать этим самые изменения). Знает, но все же даже эту толику доверия предоставить существующим кандидатам не может: кто-то слишком, кто-то недостаточно. Энни следит с задних рядов, не лезет в разгоревшуюся шумиху, не доверяет никому, кто свои имена в бюллетень вписывает. Как можно: у каждого из них - свои провалы, каждый успел высказаться и высказать что-то, что с Энни не резонирует совершенно. И все же.

И все же у ее радио акция, а Эдисон не может не поучаствовать, потому что такие возможности встречаются редко. Потому что министерство их по большей части игнорирует, на выступления ссылаясь исключительно дискредитации ради. Единственное утешение - начальник во взглядах ничуть не уступает самой Энни, а потому ему можно (в разумных границах) доверять, что само по себе забавное слово. Доверять - в границах разумного, в смысле "он бы предупредил" - максимум на который в сложившихся обстоятельствах можно рассчитывать. Этого тоже недостаточно, но она пытается закрывать глаза - особенно когда начальник говорит о коллаборации с Пророком, что само по себе является Большим Делом.

Пророк - болото; это Энни понимает еще тогда, когда абсолютно бессмысленную практику у них проходит. Уже тогда, в первые недели, понимает: газета существует лишь для того, чтобы давать людям успокоение. Она не похожа на маггловкие эквиваленты, в ней нет внешнего мира. Есть только то, что свойственно всем, что происходит на каждой улице. Мягкость, привычка, иллюзия - вот и все, что остается в ассоциативном мышлении после трех недель сотрудничества. Это неважно, это - мелочи, особенно тогда, когда Энни знает (верит), что все может быть лучше: прогрессивнее, прямее. Радиовещанию интервью добыть сложнее, но разговоры получаются более искренними, более настоящими - она это ценит (больше, чем должна, со своей независимой башни). И все идет хорошо, абсолютно прекрасно, когда (неожиданно) в редакцию поступают новости.

Она "за", всеми руками и ногами: предложение абсолютно неожиданное (полезное; то, что их выведет наконец на общую карту). Наверное, не стоит быть такой удивленной: радиовещание всегда пытается привлечь на свою сторону кого-то, кто будет представлять другую точку зрения. Наверное, не стоит это все того шока: когда Энни узнает, что сама она будет вести Эту Самую передачу - Эдисон была одним из двух основных корреспондентов радиовещания, наиболее (иронично) традиционным. Так что, в общем-то, она не должна быть настолько удивлена, когда редактор призывает ее в кабинет и озвучивает свое предложение.

Предсказуемость этих событий совершенно не облегчает диалог, особенно когда начальник кажется абсолютно расслабленным. Может быть из-за этого все и случается. Может его вопрос о том, что мог бы стать из оппонентом, был совершенно ожидаемым. И возможно ее собственный ответ оказался настолько же предсказуемым.

Не то, чтобы она когда-то собиралась озвучивать собственное резкое "нет". Второй-по-значимости политический корреспондент радио, она, разумеется, была готова к этому, но все же. но все же: когда редактор объявил о предстоящей акции, Энни оказалась неготова - слишком, слишком, слишком. Слишком сильно настаивающая на том, что магглорожденных в их обществе должны были принимать давно и беспристрастно, например. Да и вообще - множество всяких чересчур, которые скорее всего затормозили бы ее карьеру где-то еще. Но, слава Мерлину, ее редактор был человеком далеким (крайне и беспрецедентно) от предрассудков, а потому и на сам обзор выдвинул именно ее. И к этому Энни была готова - более-менее, под коучингом со стороны старших коллег.  Шоком стало другое, а именно - необходимость выбора собственного соведущего.

Ладно, у нее было множество кандидатов. Ежедневный пророк в принципе на них скуп не был, особенно теперь, когда темы, которые поднимало радиовещание, с народом резонировали особенно. У нее был выбор - широкий, хотя, конечно, не каждый из них рвался освещать выбранную тематику в компании радио-коллег. И все же - выбор был: Пророк постарался, видимо, желая отвести от себя подозрения в какой бы то ни было предвзятости. У Энни был выбор. Выбор был простым.

Как только она увидела его имя - дело было сделано. Энни чуть краснеет, отводит взгляд, потому что дело совершенно не в этом. И все же: не мстительное, но неприятное чувство просыпается внутри. Джеффа Энни не видела несколько месяцев (во всяком случае - не напрямую). Джефф Энни не нравится - не это ли идеальное соответствие двух ведущих, говорит она себе, проверяя его микрофон. Раньше-был-чистокровен: идеальная позиция для критики того же Лестрейнджа. И она именно об этом думает, когда он оказывается в студии:

- ...Эдисон, и, совершенно неожиданно для нас самих, мистер Джефф Вингер, - и, да, его имя произносит больший фурор, нежели ее собственное, но Энни не собирается фокусироваться над этим, предпочитая обратить все внимание на гостя, игнорируя все остальные эмоции, существующие, возможно, в реальном мире, но точно не в этой студии, - Джефф, расскажи, каковы твои впечатления от прошедших дебатов, - она сама его выбрала, настоятельно и прицельно, сама направила ему темы сегодняшних дебатов, но почему-то видеть Вингера в студии - также непривычно, как было бы застать саму Эдисон за печатными станками.

Аластор сглатывает слишком много крови; его почти выворачивает наизнанку, железный привкус на языке заставляет поморщиться, но он продолжает держать палочку наготове побелевшими от усердия пальцами, и всматривается в тёмный коридор полуразрушенного уже дома, пытаясь уловить гудящей головой и, по всей видимости, на половину отказавшим слухом хоть какое-то движение впереди. Он сплёвывает кровь, вновь скопившуюся в горле, и осторожно пробирается вперёд, когда поисковое заклинание возвращается без вестей, но палочку не опускает - бдительность он сегодня больше не потеряет.
Чем ближе выход, тем сильнее ноет тело - пронзительной болью отдают сломанные рёбра, норовящие пробить какой-нибудь ближайший орган, левая рука непослушной верёвкой свисает по телу, потому что в плечо попали заклятьем, глаза и рот застилает кровь, но Аластор не собирается падать прямо в логове врага, ожидая, когда к убитым и поверженным им пожирателям присоединится подмога. Он хочет выбраться как можно скорее, прекрасно осознавая свои шансы на борьбу даже с хиленьким дилетантом - никакие. Он по стене буквально идёт, выходит из дома и спешит, хромая - боль в колене отвратительная - к границе антиаппарационных чар, наложенных им же, чтобы добить себя этим окончательно, но вызывать патронуса на подмогу уже некогда; может не дождаться.
Муди аппарирует прямо к порогу больницы святого Мунго и всё, что успевает, это злобным взглядом окатить ошалевшую от такого визитёра привет-ведьму - добрый вечер, у вас гости.

Он знает, что его пичкают как можно большим количеством зелий, чтобы не проснулся, не встал с кровати раньше положенного, чтобы отлежался и не дал швам разойтись, а костям проткнуть всё-таки почки или лёгкие, но Муди всё равно просыпается. С гудящей головой, накатывающей болью по всему телу, судорожно вздыхает и не может полной грудью этого сделать, потому что повязки на груди слишком плотные; он выругивается негромко и приподнимается, чтобы палату осмотреть. В темноте почти не ориентируется сначала, одно понимает - он здесь в одиночестве; какая честь, неужели нужно было дослужиться до командора, чтобы начать попадать в одиночные палаты, а не за компанию с другими не самыми везучими аврорами?
Аластор пытается встать, но получается не с первого раза; он всё же отталкивается свободной рукой от койки и привстаёт, мгновенно головокружение и тошноту ощутив - когда это он головой приложиться успел? Сидя на постели, пытается прийти в себя, головой встряхивает, дурные позывы желудка игнорируя, но едва ли успевает хотя бы одну ногу опустить на пол, как в палату врывается по меньшей мере целый взвод колдомедиков, они спешат уложить его тут же, но встречаются с громкой тирадой из изощрённых матов и громогласным "не трогайте меня".
Его боятся - он прекрасно это знает и пользуется бессовестно, чтобы своё получить; в святом Мунго его лечить не все хотят, потому что бедолагам после такого отпуск нужен, а желательно обливэйт. Муди - пациент откровенно паршивый, он не даёт себя долечить, не принимает назначенные лекарства в срок и требует слишком много обезболивающего, но сегодня он рвёт даже свои рекорды - никогда ещё не стремился покинуть госпиталь после нескольких часов попадания с такими ранениями.
Он головой прекрасно понимает, что едва ли живым выбрался из засады, в которую попал, но признавать этого не хочет, - у него свой план действий, своё чётко отработанное расписание, в которое отлежаться в Мунго никак не вписывается. У Муди, наверно, поехала крыша - так многие за спиной у него говорят, но сейчас это видно слишком ярко, он себя беречь совершенно перестал. Иначе суицидальные порывы в одиночку с врагом сражаться объяснить сложно; его за это никто по головке не погладит, он знает, но в Ордене запросто можно сказать, что невинную находку проверял и вообще к чёрту идите, выбрался же, ну а Руфусу... Руфус лишних вопросов задавать давно перестал, а учитывая последние события - всё молча и так поймёт.
Убийства двух министров и нападение вскоре на действующего почву из-под ног выбивают у всей магической Британии, но Аластор это всё ещё и лично воспринимает. Он с каждым из убитых общался близко, он их знал хорошо и прямо перед убийством выпивал, обсуждая грядущие изменения и поздравляя Милли с победой; он всегда был близок с той, которой выжить удалось, хоть и общаться они прекратили так давно, что и посчитать не выйдет. У Аластора ориентиры сбиваются, он всё слишком близко к сердцу воспринимает - это личное уже, далеко не ради мира во всём мире. Он хочет найти убийцу, хочет преподать урок тем, кто Юджинию пытался убить, хочет как следует отработать то, что должен, но в итоге сам на пороге смерти чуть не оказывается.
Останавливает ли его этого?
Вовсе нет.

Колдомедикам едва ли удаётся убедить Муди в том, что ему придётся переждать до утра - раны кровоточат, в глазах двоится, зелья ещё не подействовали. Тяжёлой артиллерией в палату входит Скримджер, вздыхает тяжело и в кресло рядом с койкой приземляется, смотрит прямо и молчаливый вопрос "что в этот раз?" Муди стойко игнорирует, предпочитая возмущаться на то, что не подписывался отсиживаться в больнице - с ним всё нормально, он не ребёнок, уберите руки, в конце концов, повязки ещё не настолько грязные. Руфус пытается быть убедительным, говорит умно, а потом не очень, даже угрозы в ход пускает, но Муди отмахивается от друга, как от назойливой мухи: его слова что горох об стену, в голове Аластора приживаться не собираются. Он пробудет здесь до утра и ни минутой больше - у него много дел, он в отпуске не нуждается.
Руфус выходит из палаты не рассерженным, не удивленным, просто никаким - он знает, что если Аластор себе в голову что-то вбил, его в этом не переубедить. Он берёт с него обещание остаться до утра и принять все рекомендации колдомедиков, на что Муди неохотно соглашается и укладывается поудобнее, требуя у девочки, снующей рядом с ним, принести что-нибудь поесть.
[float=right][/float]Ему всё надоедает примерно через час - он за это время в своей голове успевает множество вариантов почти проваленной операции перебрать, а ещё ему нужно Ордену сообщить о том, где оказалась новая ставка и где Муди хорошенько подчистил ряды пожирателей, потому, оказавшись один, отправляет патронус Боунсу, детали сокращая и требуя отправить туда самую организованную группу на ещё одну разведку и поиск существенных улик, сам же обещает уже завтра в штабе появиться и подробнее всё рассказать. Он доедает свой йогурт и пытается уснуть, но лишь может нервно ворочаться, а заслышав в коридоре слишком много голосов - как кстати прямо рядом с его палатой - встаёт всё же с койки, в этот раз легче и без воротящего головокружения, и выходит из палаты, сталкиваясь сразу с целой, мать её, армией.
— Вы не должны вставать, - к нему уже мчится колдомедик, но Муди закатывает глаза, опираясь здоровой рукой о косяк двери и переводит взгляд на обернувшуюся женщину, которую он и так со спины узнать успел, только в коридоре оказавшись. Муди скрежещет зубами недовольно тут же, злобой наполняется через край - Руфус решил, что тяжёлая артиллерия в данном случае поможет, да только Аластор как раз из тех, кто может послать нахер и министра без лишнего зазрения совести. В конце концов, они это уже и так сделали.
- А Вы с каких пор отдаёте распоряжения о лечении авроров, госпожа министр? - хмыкает Муди, делая шаг вперёд. Ему абсолютно всё равно, что Юджиния себе в голове надумала - он слушать её не намерен, ровно как и она его. С места командор не двигается, в палату возвращаться не собираясь, когда за него решают, как, где и сколько ему оставаться, он в стороне оставаться не собирается. На её вопрос глаза закатывает и поджимает губы. - Сержант Финнеас, если посмеете не дать мне уйти, о карьере в Аврорате можете забыть, - превышение полномочий прямо перед министром и доброй половиной Мунго - это как раз в духе Муди, да только он знает, что ему за это ничего не будет. - Я не собираюсь здесь больше задерживаться, мисс Дженкинс, - ему теперь на любые обещания совершенно плевать, потому что Руфус свои тоже нарушил.

Муди делает ещё шаг вперёд и к нему тут же рвётся по меньшей мере половина присутствующих - Финнеаса он таким взглядом обдаёт, что тот поспешно шаг назад делает, а на колдомедиков же шипит недовольно проклятиями, но когда он пошатывается, не имея возможности на месте удержаться от резко подкатившей слабости, его тут же под руки хватают. Аластор злится пуще прежнего, он с громогласным "я в порядке" их руки сбрасывает и опирается о дверь, с духом собираясь, но перед глазами фейерверки пробегают, а с повязки на теле уже кровь капает на пол - он перестарался в геройстве своём.
[float=left][/float]Собирается с духом, чтобы не потерять сознание действительно - такой радости он министру не доставит, и поднимает на неё взгляд совершенно не добрый; разве этот человек сегодня чуть ли жизнь богу не отдал из-за того, что она чуть ли не погибла?
- Стерва, - выдаёт он недовольно, всё же помощь колдомедиков принимая, и разворачивается, проходя обратно в палату. Ему помогают улечься на койку, меняют повязку и пичкают новым зельем - он в ответ требует обезболивающее, но те качают головой в ответ, мол, принял и так много. Аластор глаза закатывает и на подушку откидывается, пока с ним все процедуры необходимые выполняют, а потом глаза с потолка уводит и вновь видит перед собой Юджинию - он что, сегодня за бесплатное представление?
- Что ты тут делаешь, Дженкинс? - он морщится недовольно и взмахом руки колдомедика прогоняет. - Решила меня тут запереть? - рычит сквозь зубы, женщину огнём совершенно несправедливого гнева обдавая, - я уйду отсюда утром и это не обсуждается. Можешь возвращаться к своим делам, уверен, у тебя их сейчас немало.

Бюро всегда кишело людьми. Не так как на других этажах Министерства, но Роули хватало и того, что кто-то вечно шныряет мимо двери его кабинета, хлопает дверью, заглядывает задать глупый вопрос. Где-то в конце коридора группа ликвидации проверяла затворы камер для содержания вервольфов в фазе. Стандартная программа каждого полнолуния. Ещё пару лет назад он сам проделывал всё по регламенту, от проверки камер, до сборки снаряжения. Прекрасные времена. Ночи, леса и болота, погони. Удачи и промахи. Во всём этом была своя поэзия. Когда проходят годы. И старые твои друзья, как и ты сам, носят узор на теле, оставленный когтями зверей и ветвями деревьев. Но когда ты молод и неопытен, каждое твоё полнолуние превращается в повод для ночных кошмаров на весь следующий месяц.
За пару часов до рейда Роули, по традиции, оставшейся от предыдущих руководителей, проводил инструктаж. Весьма формальный для ребят из ликвидации, поскольку они и сами знали лучше, как им разделиться на группы, кто работает на загон, кто на отлов. Финн доверял ровно половине из них. Вторую половину переносил. Текучка кадров в их сфере дело привычное, как и в отлове опасных тварей. Поэтому всегда была пара, тройка человек, которых стоило бы оставить в Министерстве на бумажной работе, но они рвались в полевую службу. А раз они хотели испытать себя на прочность, но Роули им препятствовать в этом. худшее, что может с ними произойти, это укус с последующим обращением. Смерть предпочтительнее. По мнению самого Финна. Впрочем это совсем другая история.

Сегодня было настроение “тряхнуть стариной”, поэтому мужчина решил сам отправиться на ночную прогулку. Не с целью отлова, скорее понаблюдать за работой своих сотрудников. В компании старшего ликвидатора Эдвардаса Лима, по совместительству старинного приятеля Финна он направился на окраину небольшого городка в Хартфордшире. Следом на опушку парка аппарировала и группа ликвидации. Роули оглядел собравшихся, переглянулся с Эдвардасом, и сунув руки в карманы, прогулочным шагом направился вглубь лесопарка.
-Всем удачной охоты, господа, - бросил он через плечо с ухмылкой и прибавил шагу. Ликвидаторы ринулись врассыпную и растворились в темноте и тумане.
Пройдя метров двести они со старшим ликвидатором заняли позицию на пригорке и нарочито, с удовольствием, закурили. Оборотни раздражаются, когда ощущают присутствие людей. А значит не будут прятаться.
Проще прихлопнуть бегущего на тебя вервольфа, чем искать его лёжку всю ночь по колено в грязи. Такой позиции придерживался Финн, как собственно и “воспитанные” им головорезы.
Ночь была хороша, луна низкая, крупная, вокруг много тумана, но в свете луны видно движение сизых клубов.
Уже начало становиться зябко, от бездельного стояния, когда наконец кто-то нашёл оборотня. А это означало, что рейд заканчивается. В лучшем случае. И Финн было уже вздохнул и похлопал Лиму по плечу, как бы невзначай поздравляя с окончанием рейда. Когда кто-то в темноте и хрустальной тишине ночного леса крикнул “Инкарцеро”, а спустя несколько минут в воздух взвился столб сигнальных красных искр, указывающий местоположение колдующего и это означало, что нужно подкрепление. Роули принял решение наблюдать, однако когда мимо них с поджатым хвостом пронеслась махина, Финн резко переключился в осатанелый режим. Эти недоделки решили запороть такую отличную ночь!
-immobilis, - белая вспышка достигла движущуюся мишень и вервольф рухнул прямо на бегу.
Псина не собиралась нападать, она улепётывала от кого-то настолько быстро, что даже не заметила, что неподалёку от пути её следования на холмике отдыхают два мужчины. Значит кто-то спугнул оборотня, возможно причинил боль. Но не поймал и не убил. Это что за новости?
Наконец подоспели члены группы ликвидации. Роули сверкнул глазами.
-Псину убрать и поместить в камеру, - махнул он рукой и направился в сторону, где уже хлопотали другие работнички.
-Кто колдовал? - продолжал стальным голосом шеф.
-Я, мистер Роули, - отозвался молодой сотрудник Бюро, явно повстречавшийся с оборотнем лицом к лицу. О чём свидетельствовали его раны. Роули одарил его испепеляющим взглядом, но ничего осуждающего не сказал.
-В Мунго его! - парочка парней подхватили своего коллегу под руки и испарились в аппарации.
-А теперь найдите мне того, кто кричал заклинания на весь лес, - Торфинн не просил, он грубо намекал на то, что спугнувший оборотня сейчас должен выйти и принять свою участь. Голос был женский, а сегодня на задании женщин было не много. А вернее сказать одна.